— Глупо, — говорит старший. — Ты же видишь, что происходит.

— Глупо, — соглашается второй. Глаза не выражают ничего, совсем ничего. Несложно понять, что это значит, и явившийся сюда друг, враг, союзник, противник поймет, конечно. Но это несущественно. — Нет.

Варвар… для него это важно. Для него это настолько важно, что он брата ради этого убил. Любимого, между прочим, брата. С какой-то стороны мне повезло, что меня он ценил все же меньше.

Посланник Божий досадливо хмурится, глядя на непонятливых извергов рода человеческого. Ему бы стоять в сторонке, да ограждать их от Тьмы, и Бездны, и Небытия — но слишком жаль обоих.

Понимания заслуживает всякая живая тварь.

Бородатый и не шевелится толком, ему не нужно, достаточно желания — и один собеседник начинает видеть другого. Не думать. Не предполагать. Не рассчитывать.

…огонь, и стон не утихает, и бездна, настоящая бездна, алчная, и носящий ее в себе давно уже выгорел изнутри, осталось только упрямство, ничего, кроме упрямства.

Узнаешь?

Человек пробует увиденное на вкус, примеряет… в принципе, ничего страшного… но совершенно же лишнее.

Посланник с удивлением понимает: нет, не узнает. Как же это может быть?..

— Это была ошибка с самого начала, — говорит ромей. — Это бывает. За нее нет смысла держаться. В одиночку ты можешь больше.

Второй опять отмахивается, с легкой — показной — досадой. Он не хочет слышать, слова не нужны ему, это они тут лишние, а не то, что внутри него. Сейчас нужно говорить о том, как обоим избежать участи, что хуже его повседневности, намного хуже, невыразимо… настолько плоха, что и его заставляет бояться. А он не боится жить с бездной. И держать ее в узде. И, даже выгорая, оставаться запечатанным сосудом, не выпускающим ее наружу.

— Успел проповедником заделаться? Давно?

— С тех самых пор. До того нужды не было. Этому… мальчику я все объясню, когда поймаю. Он к твоему гостю после этого на десять лиг не подойдет, пока жив, во всяком случае. Но гнал бы ты и гостя тоже. Зачем оно тебе здесь?

Варвар улыбается слову «гость» — растягивает губы в сухой пустой усмешке, хороший барьер гневу, здесь не на кого гневаться, противник остается другом, друг — противником, так всегда было, началось до его рождения, не закончится никогда. Друг настойчив как противник, противник доброжелателен как друг — но он все равно не поймет. Ничего. Это и к лучшему.

Сейчас, почти свободный и от памяти о недавнем еще слиянии, и от предчувствия неизбежной мести со стороны той силы, что давно уже владеет им, он не хочет ни спорить, ни разрушать.

— Оставь… — Можно не говорить так, как говорил бы днем, перед лицом вождей, царей, царьков и прочей мелочи, жадной до велеречивых бесед. — То, что начал Торисмунд, уже не остановить. Она не отступится.

— А ты не бойся, — впервые обращается к гунну посланник Господа. — Не бойся, позови — и тебя не оставят. Всего-то несколько слов сказать, искренне. Подсказать даже могу.

— Он сюда пришел ко мне? — спрашивает варвар.

— Нет. Он пришел со мной. Но лгать они не умеют.

— Может, и к тебе, — пожимает плечами светящийся силуэт. — Чем ты хуже прочих, а я однажды пообещал нести Слово всем.

— Нет. Слышал я твое слово…

Апостолу очень, очень жаль этого человека. И он бы с удовольствием чем-нибудь его стукнул.

Старший смотрит на бородатого, тот пожимает плечами… даже так.

— Значит, завтра здесь не будет боя, — говорит ромей.

— Как не будет? — впервые по-настоящему удивляется варвар. — Каким образом?

— Я этому отпрыску достойного рода завтра объясню, кому он пообещал себя и чем это для него чревато… он, в отличие от тебя, все-таки понимает, с кем можно связываться, а от кого нужно бежать без оглядки. И он побежит. Под первым же благовидным предлогом, а их достаточно. Франки снимутся следом. На аланов мы полагаться не можем, со вчерашнего дня это всем известно. А у меня самого сил не хватит. Если ты пойдешь на прорыв, удержать тебя мне станет слишком дорого. И все мои командиры этот резон поймут.

Вот сейчас варвар думает о том, что тут можно позавидовать врагу и другу, который свободен дважды — от необходимости доказывать каждому паршивому царьку паршивого клочка земли в том, что удача не оставила царя царей, и от необходимости идти вперед, завоевывая все новые и новые владения для силы, которой служит.

Волен отступить, заморочить голову союзникам, уйти… Волен сам выбирать себе поле боя и врага, а не принужден любой ценой добиваться смерти того, кого требует сила, требует в диком страхе: она тоже знает страх, еще какой, людям такой неведом.

— Хорошо.

— Но уходить тебе придется быстро… и убедительно.

— Так и будет, — короткий кивок.

Старший смотрит на племянника своего старого друга и некогда тоже друга…

— Ты очень быстро пришел. Ждал?

Младший прикрывает глаза. На всякий случай.

— Нет. Знал.

— Что будет, когда мы уйдем?

— Пока я жив, пока ты жив, будет война. А здесь — самого худшего уже не произойдет.

— Брось ее. Тогда тебе не нужно будет умирать, — говорит старший.

— Все умирают, — равнодушно отвечает варвар. — А про рождение для жизни вечной я слыхал.

— Все умирают. Но ты — очень скоро. Я не могу каждый год позволять себе такое, — пояснил старший. — Я старался маневрировать, мне нужно откуда-то брать наемников, мне нужно кем-то пугать готов — и пока ты висишь на их границах, наши восточные братья молятся, чтобы мы стояли, а не ищут способа нас взять… Но каждый год — это много. У меня все развалится.

Младший только дергает скулой. У него тоже — держава, которой еще нет и полусотни лет, которая может стоять только пока воюет, которую объединяет — плохонько, еле-еле, — война, война и сила, от которой ему предлагают отказаться ради невесть чего. У него союзы, половина из которых не прочнее сухого камыша, а другая половина требует крови, добычи, победы, славы — и никто не хочет смотреть даже на год вперед: накорми нас вражьим мясом сейчас или провались, уйди с глаз долой. У него держава-младенец, которого поят кровью, а не молоком.

Все это должно стоять. А если двум державам не поместиться на одной земле, посмотрим, чья возьмет. Собеседник готов лечь в основание своей — так отчего же он считает, что Аттила, царь царей, слабее, хуже, трусливее?

— Моя без меня, может быть, и проживет, — отвечает на невысказанные слова собеседник. — Твоя без тебя развалится за два-три года.

— Если я сделаю по-твоему, через два-три года ты и будешь праздновать победу.

— Шесть лет назад ты отменно держал всех без всяких гостей.

— Все меняется. Хватит об этом. Мне пора вернуться.

— Некоторые вещи не меняются совсем… Переживи эту ночь, сделай мне одолжение. И все-таки подумай.

— Переживу, — щурится гунн. — Ничего так не желаю, как пережить ее, спасибо тому сосунку.

— Слушай, — вдруг спрашивает старший, — тебе что, тоже предсказали, что меня сегодня убьют?

— Нет. Мне предсказали, что один из ваших будет убит. И мне сказали, кто это должен быть.

— Ладно. Тогда не важно… — хотелось бы мне знать, чем я умудрился так обидеть эту бестелесную особу. Не может же быть, что я первый, кто ей отказал. — А чем это заклятие настолько хуже твоего нынешнего… положения?

— Всем, — удивляется младший. — Я живу, — он наклоняется, срывает травинку, растирает ее между пальцами. — У меня много сыновей, будет еще больше. Я дышу, я ем, я побеждаю — или проигрываю, — усмешка, — бывает и такое. Я однажды стану совсем свободным. Я не хочу до конца мира быть ни живым, ни мертвым… Почему ты спросил?

— Подумал, что мог бы, наверное. Если бы не просто так, из-за чьей-то дурацкой затеи, а для чего-то…

Варвар долго, долго смотрит на ромея. Очень долго. Пытается найти ответ — тот и впрямь понимает, что говорит, или просто заплетает языком хитрые узлы? Для чего-то? Для того, чтобы Бездна и Тьма, и Небытие каждую ночь выпускали тебя из закатных сумерек, из ничего, давали подобие плоти и приказывали только одно: сражаться? Кажется, понимает. Но… он ромей, он никогда не был свободен. Может быть, он даже забыл, что значит хотеть быть свободным.