И Василий пусть рядом спокойно спит – бить женщину, конечно, нехорошо, тут спору нет, но ведь не со зла же – от любви и ревности, а других способов выразить свои чувства он не ведает и сам потом, остыв, неловко себя ощущает, хотя и виду не подает. Характер еще такой – скорый на действия и крепкий лишь задним умом. Плюс энергии через край, а направить некуда – здоровый мужик, а работает, как пенсионер какой-нибудь, сторожем – магазин через две ночи на третью охраняет, потому как другой работы для него в городке нашем пока нет. Он бы и позвал Юлю в загс, как положено, думал несколько раз об этом, да вот боится не прокормить потом растущую семью. И приснится ему пусть, что накопил он денег, приобрел наконец гниющий на приколе рядом со складом КамАЗ, починил его, отладил, привел в полный порядок и стал сам, один, на собственном транспорте, доставлять куда угодно всякие крупные срочные грузы, возвращаясь порой после долгой дороги под утро: не стыдно заработавший, уставший – к теплой, мягкой, уютно-сонной жене и тихо посапывающим в своей комнате детям.
И сбежавший из психушки Гречихин, которого было заподозрили в нападении на Козленкова, пусть спокойно поспит. Потому что никакой он не убийца, а совсем даже наоборот – жертва безвинная. Просто с соседом ему не повезло, Толоконниковым, – больно злобным тот оказался. Как и братец его единоутробный, тоже, разумеется, Толоконников. Может, их специально таких выводили? Продукты, так сказать, эпохи и строгой селекции? Уж очень эти братцы всех не любили. И дед их по отцовской линии тоже всех не любил, и отец. Дед в свое время, благодаря этому ценному для новой власти качеству, сильно в чинах поднялся, пока не получил пулю в затылок от какого-то более ушлого соратника. А отец, вовремя отказавшись от так бездарно обмишулившегося родителя, а заодно и от матери своей, с отказом непозволительно замешкавшейся, всю жизнь охранял всяких недобитков и социально неблизких элементов в местах не столь отдаленных и сильно в этом, говорят, преуспел. Так сильно, что, выйдя в отставку, решил на всякий случай в деревне спрятаться, откуда мать его была родом. Там братья и выросли, там и упражнялись в своей нелюбви ко всем, кто хоть чуть от них отличался. А отличались от них, естественно, все, потому что совсем одинаковых людей в природе нет. Они и друг друга-то не слишком долюбливали, ведь один был старше, а другой младше, один был крепок, другой тщедушен, у одного усы густые росли, прямо буденовские, а у другого что-то жалкое на верхней губе пробивалось – эдакий кустистый пушок, один смог какой-никакой техникум окончить, потом институтский диплом удачно прикупить, а затем и диссертацию кандидатскую на тему чего-то в экономике себе по сходной цене оформить, а у другого на восьмилетку еле силенок хватило, одному с ядреными девками везло, другому – лишь со вдовами безысходными, один в конце концов аж до столицы нашей областной добрался, где стал начальником и без пяти минут депутатом (уж в следующий созыв точно попадет – все проплачено), а другой так все в деревне и куковал, промышляя лесом, землей и браконьерством. И все же держались братцы друг за друга, окончательно не разлаивались. И младший иногда в столицу областную к старшему наезжал, возвращаясь оттуда с незначительными подарками в таком бешенстве, что первым делом избивал свою безропотную жену (которая из-за такого внимания мужниного давно потеряла способность рожать), а потом уходил в буйный запой, и старший к младшему раз в год снисходительно наведывался – отдохнуть, поохотиться, о себе, любимом, новое рассказать, глядя, как желваки у младшего набухают, а заодно и поставить потом, при давно ожидаемом случае, галочку в графе «любовь к своей малой родине».
И когда приехал в последний раз старший к младшему на огромном черном джипе, чем-то похожем на лоснящегося, намазанного гуталином крокодила, – сели братцы, как водится, свиданьице обмывать: один – горделиво-весело, другой – все больше и больше мрачнея, потом разругались, еще выпили, помирились до соплей, причем в соплях все больше младший усердствовал, начали ружьями своими друг перед дружкой похваляться, и хозяин дома, над одним братниным дорогим ружьем с кривым видом языком поцокав, зарядил его, глумливо оскалился да и шмальнул из обоих стволов прямо в раскрытое окно. И попал в жену Гречихина, которая в своем дворе, что напротив, через дорогу, чего-то по хозяйству возилась. То ли случайно так вышло, во что плохо верится, то ли решил он одним махом сразу два приятных себе дела сделать: братцу дорогому сытную карьеру подправить (ружье-то его!) и соседям за все сразу отомстить. Потому что, во-первых, соседи были образованные, а образованных он как-то особенно не любил. Плюс они были пришлые – приехали из города фермерствовать, и хотя с этим, благодаря усилиям всех местных и неместных властей, у них получалось плохо, несмотря на каторжный ежедневный труд, – все равно это были для него кулаки, а кулаков он не любил потомственно. К тому же жена Гречихина однажды смазала ему при свидетелях по морде, когда случилось ему походя тощую задницу ее облапать, а едва он в ответ замахнулся – так убедительно сказала: «Только попробуй», – что он сбледнул, не решился. Еще она была заметно беременна – и это счастливо выпяченное пузо тоже его, бездетного, раздражало. Потом, фермер когда-то взял в аренду у местных стариков несколько земельных наделов, которые Толоконников как раз прицелился за бесценок у них же скупить, а не согласятся, так и отобрать – и пусть только попробуют вякнуть. Затем, с появлением соседа вырубка близлежащих лесов стала обходиться Толоконникову дороже – этот гад жаловался, и больше денег приходилось тратить на подмазывание контролирующих госсобственность лиц. А тут еще и жена Толоконникова в последнее время повадилась в соседнем доме прятаться, не давая законному супругу себя должным образом поучить. Наконец, соседи все еще смотрели друг на друга так, как никто и никогда на Толоконникова не смотрел и смотреть не будет… В общем, много накопилось у него к ним жгучих претензий, много. Вот он и шмальнул крупной дробью, практически не целясь. И проследил с блаженно расплывшимся лицом, как соседка вскрикнула, опустила голову, посмотрела на свой вдруг покрасневший живот, обняла его и медленно осела набок. А потом диким зверем закричал выскочивший из дома Гречихин. Бросился к жене, упал на колени рядом, стал бестолково что-то делать, пытаться унять кровь, которой становилось все больше, больше и больше…
Так бы Толоконников и глядел туда зачарованно, не в силах оторваться, если бы злобная оплеуха брата не сбила его с ног. Брат глянул в окно, прищурился, поднял с пола ружье, которое младший выронил при падении, замахнулся на него прикладом, но бить не стал – только выругался, выскочил из дома, перебежал через дорогу в соседний двор и сходу опустил приклад на голову Гречихина. А когда тот распластался поперек тела еще дышащей жены – вытер ружье, вложил ему в руку, засунул в его карман несколько патронов и быстрой тенью вернулся обратно. Вызвал по мобильному из городка милицию и уже вломил младшему от души (но следов видимых не оставляя) – за подлость неосмотрительную, за глупость, за страх свой, за ружье потерянное – за все. Тот не сопротивлялся, хотя и не был похож на испуганного, скорее – на обожравшегося, обпившегося чем-то липким и терпким и осовелого – только повторял бессмысленно и тупо: «А че?.. Ну ладно те… Ну кончай… Не, ну че ты?..»
А прибывшим милиционерам (среди которых был и пострадавший впоследствии Козленков) оба братца уверенно засвидетельствовали, что услышали выстрел, выглянули в окно и увидели, как сосед с ружьем из дома выскакивает. А как уж у него так получилось собственную бабу подстрелить – они не в курсе. То ли по неосторожности, то ли устав от непривычных тягот деревенской жизни. И других свидетелей в деревне не нашлось. Хотя милиция их и не искала, удовлетворившись показаниями братьев, один из которых к тому же еще и начальник областной. Да и другой был им известен с приятной стороны – как человек, помогающий органам материально. А фермер им никак не помогал, только все чего-то требовал. По большей части – исполнения каких-то там законов. Будто не понимал, что требовать это от милиции – самое последнее дело, только нарываться. И уж точно никакой симпатии с ее стороны к тебе от таких требований не возникнет. А совсем наоборот.
