— Да, — сказала она.
— И ты с ним на самом деле и не ссорилась даже…
— Нет, — сказала она. — То есть, я хочу сказать: конечно, ссорилась. Ты о чем, Джузеппе? Я ушла от Вериано через две недели после того…
— Ушла, — согласился я. — И надоумила его обратиться ко мне.
— Да, но тогда я не знала…
— Не знала чего?
— Ничего! Джузеппе… Не спрашивай, почему я…
— В твоей памяти все путалось. Ты вспоминала одни письма, но знала, что Гатти писал тебе другие… Ты ходила по улицам, но знала, что они не такие, какими были вчера.
— Ужасно, — пробормотала Лючия. — Такое ощущение, будто застряла между…
Она запнулась.
— Между мирами, — закончил я. — Не с тобой одной такое случалось. В литературе… То есть, и в жизни тоже, я встречался с такими случаями в своей практике, еще когда работал в полиции, это не такое уж редкое явление. Частичная амнезия. Замещение воспоминаний — будто у человека два прошлого. Или несколько… Чаще всего это болезнь.
— Нет, — сказала Лючия.
— Я знаю, что нет, но для всех это болезнь, шизофрения, раздвоение сознания, галлюцинации, голоса…
— Какие еще голоса? — возмущенно сказала Лючия и попыталась встать, но мои ладони все еще лежали на ее плечах, и она лишь обхватила своими руками мои локти, ее лицо приблизилось к моему, я опять ощутил ее запах, ее страх, ее желание, ее…
Ее?
Мне казалось, что я стою на коленях перед большим зеркалом и вижу в нем себя, но не такого, как сейчас, а такого, каким был, причем давно, когда мы с Лючией еще понимали, что… понимали, что…
— Да, милый, — сказала она. — Я выбрала тебя, потому что… нет, тогда я ничего еще не знала, не помнила, женская интуиция… или случай, но я не верю в такие случаи… я ткнула пальцем в страницу телефонной книги и попала в тебя.
— Ты. Но нанял меня Вериано.
— Конечно. Вериано такой… Он даже не знал, что я приходила домой, когда он был в университете, готовила ему еду, оставляла в холодильнике… а он возвращался, погруженный в свои проблемы, открывал холодильник… ему даже в голову не пришло, что это я… он думал, это горничная, он же ей платит, чтобы… а она ему только пиццу готовила на завтрак… Телефонную книгу я положила на стол, открыв на нужной странице, там против твоей фамилии стоял значок, какой обычно ставит сам Вериано. Мог он не позвонить тебе? Не мог.
— Ты хотела, чтобы я тебя нашел.
— Я… Нет. Тогда — нет.
— Да, — сказала она, помолчав.
— Сейчас — да, — повторила она.
— Джанни… — прошептала Лючия.
— Я не Джанни, — механически поправил я. — Мое имя Джузеппе Кампора.
— Да. Но…
— И кстати, — сказал я. — Действительно, существовал такой человек в этом мире. Я нашел его… То есть, следы его пребывания. Если хочешь, завтра… нет, уже сегодня, сейчас далеко за полночь… сегодня в одиннадцать я буду осматривать квартиру, где он жил. Хочешь поехать со мной, это недалеко, сорок минут в сторону Флоренции?
Лючия смотрела на меня, как зачарованная.
— Этого не может быть, — сказала она.
— Не может? — удивился я.
— Нет, — сказала она и отступила на шаг. — Нет, Джузеппе. В этой капле есть только ты.
— Что? — пробормотал я.
Я вспомнил. В наш первый вечер мы пили кофе, и она сказала: "В этой капле заключен весь смысл бытия". И что? Банальность? Просто слова? Нет, — подумал я, — истина, которую я понял, засыпая, и о которой забыл утром. Капля. Слово, как это бывает, стало ключом, что-то изменилось в моем сознании, моей памяти…
Лючия перестала быть моим зеркалом. Я больше не видел себя в ней, и я перестал ощущать себя таким, каким был минуту назад, воспоминания начали расплываться, возвращались другие воспоминания, и происходило это слишком быстро, чтобы…
— Подожди! — воскликнул я. — Не уходи, пожалуйста! Хорошо, Лючия, если тебе от этого легче… зови меня Джанни. Только не уходи!
— Браво, — тихо сказал знакомый голос за моей спиной. Я и оборачиваться не стал. Балцано вошел, как всегда, незаметно, и, скорее всего, сидел сейчас в том же кресле, доедая последний кекс с тарелочки. — Брависсимо. Вообще-то я тоже думал, что именно вы… Синьора, могу ли я считать свою работу законченной? Мне, знаете ли, здесь не нравится. В отличие от вас, я к этой эмуляции не принадлежу, и мне здесь не комфортно.
— Перестаньте, — одними губами произнесла Лючия. — Помолчите. Пожалуйста.
— Как вам будет угодно, — буркнул Балцано и, судя по звуку, резко передвинул с места на место стоявший на столе кофейник.
Мы все еще смотрели друг другу в глаза, держали друг друга за руки, мы перестали быть зеркалами друг для друга, но взамен возникло что-то иное, чего я еще не осознавал, а Лючия уже поняла и не хотела меня отпускать, почему-то воображая, что если нарушится телесный контакт, то и душевный исчезнет, и мы вернемся к той точке… тому моменту… тому пониманию правды… Я не мог сформулировать собственную мысль, что-то мешало, и я уже знал — что именно.
Память. Конечно же, память, что еще?
Я помнил себя, меня звали Джузеппе Кампора, я помнил себя в детстве, первое мое воспоминание о самом себе: я сижу на руках у женщины, которую долго называл мамой, пока не узнал — в шестнадцать лет, — что на самом деле был найденышем (как Лючия!). У мамы теплые и сильные руки, я вцепился своими ручками в ее платье, я боюсь упасть, потому что мама держит меня над чем-то глубоким, бездонным, оно всасывает меня, и я плачу…
"Ты не хочешь купаться?" — говорит мама.
Должно быть, меня все-таки окунули, стресс оборвал нить моей памяти. Почему мне вспомнилось это именно сейчас? Я никогда раньше не вспоминал этот эпизод, я даже не уверен, что он имел место в реальности, это противоречило моему представлению о собственной личности, даже детской, но увидел я так отчетливо, будто все произошло вчера… я сижу в песочнице, яркое солнце, жара, кто-то зовет меня ("Не сиди на солнце! Иди в тень!"), но я упорно копаюсь в сухом песке, из которого невозможно соорудить ничего, кроме простого конуса, да и тот такой плоский… но я все равно сыплю и сыплю, и тут появляются чьи-то ноги, они ничего не хотят, они просто стоят и смотрят, мне даже мерещится, будто у них на коленках глаза, я не знаю, почему на коленках, где же еще? Наверно, это была девочка моих лет, сейчас я понимаю, когда вижу и сравниваю, а тогда я поднял совок и изо всей силы ударил по круглым коленкам, и ноги закричали, заплакали, но не сдвинулись с места, а я продолжал лупить и лупил до тех пор, пока… пока не забыл, что же произошло потом. Все. Больше я ничего не помнил, но был почему-то уверен…
— Это тебя я тогда отлупил своим совком? — спросил я.
— Наверно, — улыбнулась Лючия. — Если ты так помнишь…
— Нет, — я покачал головой. — Я этого не помню.
Я действительно не помнил. Странное ощущение — будто осколок памяти, только что составлявший часть мозаики моей личности, выпал из общей картинки и уплыл за горизонт. Я помнил сейчас, что совсем недавно помнил что-то, имевшее отношение к моей нынешней жизни, но что именно я помнил…
— Не помню, — повторил я.
Вместо уплывшего на закат воспоминания возникло другое, и я вставил этот элемент мозаики на освободившееся место, он вошел прочно, будто был там всегда, и теперь, когда он не мог исчезнуть, я пристально его рассмотрел и показал Лючии — просто показал глазами и мыслью, и она кивнула: да, мол, все верно.
Мы шли по аллее старого заброшенного парка, под ногами грустно шуршал гравий, мелкие камешки царапали друг друга и старались перекатиться на более низкое место, они всегда так делали и всегда дрались за свое устойчивое положение. Аллея кончалась высоким забором, сложенным из красного кирпича, а дальше начиналось поле, куда мы и шли, чтобы там, остановившись в густой, по пояс, траве, смотреть на звезды, оттуда были видны даже те, что прятались в толще пылевого облака и больше ниоткуда их увидеть было невозможно, мы часто приходили на это поле, смотрели на невидимое и загадывали желания — как все, точнее, как многие. Это было бессмысленно, и, должно быть, именно поэтому так притягательно. Бессмысленно загадывать, ибо загаданное всегда исполняется, ты только не знаешь срока — это может произойти завтра, а может, через миллион лет, но, в принципе, никакой разницы, время — только обозначение, существующее для удобства некоторых физических расчетов, а в быту… В быту не бывает времени, в быту есть только выбор, и ты выбираешь…
