— Когда живешь в таком холоде и пустоте, как у нас, — ни к кому не обращаясь, проговорила Вера, — ничего нет важнее дома.

Марина понимающе кивнула, придвигая к Вере переполненную тарелку.

— Культ еды, наши вечные посиделки вокруг стола на кухне, — Вера подняла нос к абажуру, — все это у нас возникло не из благополучия. Как раз наоборот — из противостояния хаосу и метели за окнами. Дом тем дороже, чем больше ему угрожает…

— О, за угрозой личному существованию тут дело не станет! — резко посерьезнев, отрезал Костя. — В этом наша власть преуспела. Уж, конечно, дом и человеческие связи — самое святое. Ну, так по ним и ударили! Весь советский период только этим и занимались… Рушили в первую очередь личное пространство, чтобы лишить людей основы. Каждую минуту в дом могли вломиться. Изъять при обыске личные записи, дневники, письма. Разбивали семьи. Детей отрывали от родителей…

— У стольких людей отняли право даже на личную могилу! — содрогнулась Марина. — Бросали в общий котлован.

Костину сдержанность как рукой сняло. Он побледнел, а тёмные глаза стали матовыми, непроницаемо-грозными. Тонкие скулы напряглись.

— Но только такой ценой и рождаются религиозные культы, — взволнованно перебила Вера. — Частную жизнь разрушали, чтобы на костях создать новый храм! Посеять в душах священный трепет! Вспомните сталинскую архитектуру… Я тут на днях бродила по Центру, так это же сплошные храмовые постройки — катакомбы, саркофаги.

— Тебя послушать, мы имели дело не со зверем, а с религиозным гением! — ощерился Костя. — Зачем ему это было надо? Простая жажда власти.

Альбина с Петькой, давно напившись чаю, наевшись пирогов и сладкого, совсем скисли, не зная, чем себя занять. Но отпускать их опять к компьютеру Марина решительно не хотела.

— Петь, ну, может, Аля тебе на пианино поиграет? — в безвыходности спросила она. — Она очень хорошо играет.

Петька возмущенно-умоляюще взглянул на мать, требуя защитить его от страшной угрозы. Вера предложила выпустить их поскорее из-за стола, а там уж пусть сами придумывают себе развлечение. Проводив детей взглядами, взрослые опять повернулись друг к другу.

— Я не оправдываю зверства, — ухватилась за упущенную нить разговора Вера. — Просто вижу за ними не один только ужас… 'Отец народов' так талантливо и изощренно опирался на миф, что люди действительно перестали различать, где мифологический образ, а где реальный человек, который его использовал!

— Ну, как вам объяснить? — Вера поискала глазами подсказку. Ткнула пальцем в озерцо на скатерти и присевшего на берегу гуся. — Волшебное мышление у нас до сих пор живо. И вот люди увидели образ человека, который творит сказку. А по сказочной логике если ты в воображаемое чудо сильно поверишь, то прямо во плоти туда перенесёшься…

— Ну, не такие ж все дурачки, — недоверчиво покосился Костя.

— Так дурачок-то — это кто? — обрадовано сообщила Вера, обретя неожиданную опору. — Тот, кто реальность от вымысла не отличает. Ну, или вымысел принимает за самую первую и близкую реальность. Недаром он у нас — главный герой всех сказок. Лично я убеждена, что миф, то бишь воображаемое, для нашей земли первичен. Сначала реши, 'како веруеши', а уже потом можно землю пахать и дороги с домами строить…

— Так можно всё, что угодно оправдать! — разгоряченно вступила Марина, начав от переживаний поглощать одну конфету за другой. — Получается, нам уже не интересно разворачивать производство, дороги прокладывать. Всё это — в пренебрежении и заброшено… У нас, видишь ли, есть более важная задача — веру обрести! Такую веру, за которую и умереть не страшно. Вот и получается замкнутый круг — здесь живут для того, чтобы умереть. Я права?

Костя, к которому был обращен вопрос, не успела отозваться. Взбудораженная Вера перехватила инициативу:

— Вовсе наоборот. Веру ищут именно потому, что не хотят умирать. Причастность к мифу дает бессмертие. А без него человек — как пылинка…

— О-о-о! — у Марины даже глаза округлились от негодования. — Ты сама не понимаешь, как далеко в таких рассуждениях можно зайти. По-твоему, человеческая жизнь ничего не стоит? Сама по себе — безо всякого мифа?

Костя молча слушал, водя пальцем по скатерти с озерцами и домиками. Сгреб крошки от печенья в горку и затем аккуратно сложил из них кружок.

— Осталось только объявить 'Отца народов' бескорыстным творцом новой религии, сослаться на массовое зомбирование или тотальный гипноз! — досадовала Марина. — И опять нет виноватых, и никто не несет ответственности.

Разлегшийся у порога рыжий кот проснулся и встревожено приподнял голову, недовольный тем, что мягкое журчание голосов переродилось в тревожный рокот.

— Лично мне не понятно, куда делась тысячелетняя религиозность, пустившая вроде бы глубокие корни? — поинтересовался Костя, превращая сложенный им кружок из печеньевых крошек обратно в хаос. — Пальцем ткнули — и все посыпалось? Никакого сопротивления?

— Да никуда она не делась, — тоскливо вздохнула Вера, ковыряя бисквит. — Наоборот, проявилась очень последовательно.

— Это в чем же? — иронически уточнила Марина.

Вера спешно проглотила уже откушенный кусочек.

— Я уверена, что в обход сознания, на уровне ощущений, у нас господствует обожествление мечты, сказки. Человеческой способности пересоздавать мир на новый лад. Отсюда и странничество… В бродяжничестве и скитаниях народ видел проявление силы, потому что человек уходил за своей мечтой. Не соблазнялся тем, что ему предлагал мир. С чего бы ещё так обожествлять странничество и дорогу?

— Понятно, — хмыкнул Костя, выкладывая из печеньевых крошек теперь уже квадратик. — Ну, а православие-то как же?

— Так вот в XX веке и вышло на поверхность то, что в народном сознании было глубже. В средневековой Руси бродяжничество было нормой.

— Но сейчас, слава Богу, не средневековье… Причем тут скитальчество? Мы ж о сталинизме говорили, — изумился Костя, завершив из печенья квадратик.

— Ну, так в сталинизме наша подлинная вера и проявилась! — рассердилась Вера на непонимание. — Вот она главная религия-то российская — жить в сказке! А всё прозаическое и материальное — отвергать. Оно ж крылья мечте подрезает.

— Я тоже что-то не пойму, — мотнула головой Марина, стряхивая наваждение. — Начали вроде с репрессий…

— Репрессии — это уже следствие. Первопричина — в вере, — настаивала Вера. — Я всерьез считаю, что Сталин воплотил вековые чаяния народа! Он дал разочарованному народу новую сказку — образ смеющейся, цветущей страны, в которой никогда не заходит солнце. И как гарантию — образ себя, Главного Сказочника, способного ради своих фантазий сгнобить в вечной мерзлоте миллионы людей. Это ли не доказательство?

— Доказательство чего? — чуть не поперхнулась Марина.

— Того, что мечта — реальна! — медленно, словно вдалбливая тупым детям, протянула Вера. — Недаром в наши дни Кремль опять рекламой обвесили и написали 'Включи воображение!'. Движемся к корням…

Задребезжавший телефон помог Косте улетучиться из кухни. Оказалось, что звонили ему, и он пропал в одной из комнат, поплотнее прикрыв дверь.

— Ох, Верочка, — Марина затарабанила пальцами по столу, будто играла на пианино. — Кем ты себя возомнила? Ты так лихо рассуждаешь о народном сознании, об истории, будто фишки на игровом поле переставляешь…

— Мариш, не сердись, — извиняющимся детским голосом залепетала Вера. — Я ужасы сталинизма не оправдываю. Просто личности такого масштаба не сами по себе действуют. За ними всегда — напор стихии и коллективных ожиданий. Они принимают его на себя и потому позволяют себе многое. 'Бездна призывает бездну…'.