Когда резная дверь закрылась за ними, Мать Альта снова спрятала руки в темных рукавах и сказала так же мягко, как в прошлый раз:

– Садитесь, детки. Нам нужно поговорить. Я много думала над вашими невзгодами.

– Так ведь ты же спала, Мать, – сказала Пинта.

– А разве не сказано: «Сон распутывает все узелки»? Только не спрашивай, где это сказано, молодой Карум. Я забыла. Но что верно, то верно – мне лучше всего думается, когда позади моих незрячих глаз загораются краски. Все для меня становится яснее, как страннику на чужбине яснее представляется родной дом.

Все трое сели у ее ног.

– Подышим, считая до ста, – сказала Мать Альта, – а ты, Длинный Лук, следуй за нами, как можешь. Это старое альтианское упражнение – оно успокаивает ум и обостряет чувства, подготавливая нас для новой работы. Богиня улыбается, когда мы это делаем.

Как только они начали дышать, Дженна ощутила странную легкость, точно ее истинная суть освободилась из тела и воспарила над ним. Счет дошел до двадцати, до тридцати, и Дженна кружила по комнате жрицы, не двигаясь с места, разглядывая то, чего не заметила раньше: кровать с двумя подушками, большой платяной шкаф, украшенный знаками Богини, Книгу Света на подставке, с выпуклыми буквами, бросающими странные тени в меркнущем свете дня, и зеркало, покрытое красновато-коричневой тканью цвета засохшей крови. Считающие внизу дошли до семидесяти и восьмидесяти, и прозрачные пальцы Дженны вдруг проникли каждому в голову, туда, где под кожей и черепом бился пульс. При этом прикосновении – которого, видимо, не заметил никто, кроме нее – Дженна поочередно оказалась в каждом из присутствующих. Мать Альта была холодна, как колодец, и столь же темна. Армина вся сверкала и потрескивала, словно угли костра. Пинта, как вихрь, веяла то зноем, то холодом, меняясь постоянно. Карум… Она погружалась в него все глубже, минуя пазухи покоя и тревоги и ярого чуждого жара, угрожавшего ее поглотить. Она вырвалась, убежала и опять оказалась в воздухе, перед собственным шевелящим губами лицом. Это было самое странное – следить за ничего не ведающей собой, словно из зеркала…

Счет закончился, и Дженна открыла глаза, почти удивившись тому, что она снова здесь, в своем теле.

– Мать, – сказала она охрипшим, чуть слышным голосом, – со мной сейчас случилось странное. Я освободилась от тела и стала летать по комнате, ища что-то или кого-то.

– Ах, Джо-ан-энна, – медленно проговорила Мать Альта, – это пробуждение женственности, начало истинного двуединства – хотя ты слишком молода для этого, раз только что отправилась странствовать. Такое просветление случается в Сестринскую Ночь, когда душа после недолгих мечтаний находит зеркало и погружается в образ, ожидающий там. Свет призывает тень, и две половинки одного существа соединяются. Нашла ли ты зеркало, дитя?

– Оно… – Дженна оглядела комнату и увидела, что зеркало в самом деле завешено тканью. – Оно закрыто.

– Да, это странно, дитя мое, – странно, что это случилось с тобой в столь юном возрасте, при свете дня и при завешенном зеркале. – Жрица снова уронила подбородок на грудь и как будто задремала.

Армина встала и тихо вышла за дверь.

– Как это было, Дженна? – прошептала Пинта. – Ты испугалась? Или тебе было приятно?

Дженна хотела ответить, но Карум тронул ее за руку.

– Мать просыпается.

Жрица открыла свои матовые глаза.

– Я не сплю – но видения посещают меня.

– Армина сказала, – зашептала Пинта на ухо Дженне, – что иногда она бывает не в себе. Может, и сейчас тоже?

– Тише! – прошипела Дженна.

– Сейчас я мыслю ясно, как никогда, милая Пинта, – сказала старушка. – Помни, дитя: тот, кто лишен зрения, обладает необычайно острым слухом – так заведено в природе.

– Прости меня, Мать, – потупила голову Пинта. – Я не хотела…

Мать Альта, вынув руку из рукава, отмахнулась от ее извинений.

– Мы все должны подумать о том, что свело нас вместе.

– Мы вернулись сказать тебе, что Карума нужно увести отсюда. – сказала Пинта.

– Боюсь, что я опасен для вашего хейма. Мы видели всадников… – сказал Карум.

– Этого мало, чтобы сложить головоломку, – сказала Мать Альта. – В Игре чего-то не хватает – никак не могу вспомнить чего. – И она забормотала: – Светлая сестра, темная сестраa, игла, ложка, нож, нитка…

Пинта пихнула Дженну локтем. Старушка вскинула голову.

– Поди ко мне, Пинта, и расскажи мне о себе. Не о том, что ты сделала, – это я уже знаю. Расскажи, кто ты.

Пинта нехотя, подталкиваемая Дженной, подошла к жрице и опустилась на колени так, чтобы шестипалые руки могли коснулся ее головы.

– Я Марга, именуемая Пинтой, дочь воительницы Амальды, чью темную сестру зовут Саммор. Я выбрала путь воительницы и охотницы. Я… – Пальцы жрицы коснулись ее лица, и Пинта хихикнула.

– Хорошо, дитя, хорошо. Пальцы – это мои глаза. Они говорит мне, что у тебя, Марга, именуемая Пинтой, темные кудрявые волосы и быстрая улыбка.

– Почем ты знаешь, что темные? Ведь цветов твои глаза не различают.

– По их жесткости. Темные волосы всегда жестче светлых. Светлые обычно тонкие, а рыжие часто путаются.

– Понятно.

– Кроме того, – улыбнулась жрица, – Армина сказала мне, что ты темненькая, как женщина Нижних Долин. Может, я и стара, но память мне пока не изменяет. Когда я в здравом уме, конечно.

Пинта вспыхнула, и старушка рассмеялась.

– Ты смущена, дитя, или просто разочарована, что мое колдовство имеет столь нехитрое объяснение? – Пинта промолчала. – Ну хорошо. Продолжай.

– На правой коленке у меня шрам – я получила его, борясь с Дженной, когда нам было семь лет, перед самым Выбором. Глаза у меня тоже темные.

– Почти лиловые, – вставила Дженна.

– И…

– И у тебя есть еще шрамик – на подбородке. Снова боролась с кем-то, Пинта?

– Это я упала в кухне, когда мы играли в прятки. Ужас, сколько крови было – или это мне тогда так казалось?

– Хорошо. Вот пока и все, что мне нужно знать о тебе. Дженна?

Дженна заняла место Пинты, и та успела шепнуть ей:

– Щекотно.

– Я щекотки не боюсь.

Карум откашлялся, но не сказал ничего. Пальцы жрицы легли на лицо Дженны.

– Говори, дитя.

– Я Джо-ан-энна, именуемая Дженной, дочь женщины, убитой дикой кошкой, удочеренная Сельной, первейшей воительницей Селденского хейма, и ее темной сестрой Марджо. В честь сестры меня, кажется, и назвали.

– Тебе кажется, но, наверное, ты не знаешь?

– Они умерли, когда я была еще младенцем.

– Кто же тогда удочерил тебя в хейме, дитя трех матерей?

– Никто, – упавшим голосом призналась Дженна.

– Наша Мать Альта запретила брать ее в дочки. Позор для Селденского хейма, – вмешалась Пинта. – Моя мать Амальда с радостью взяла бы ее. Но что-то ужасное было связано со смертью приемной матери Дженны – столь ужасное, что никому не разрешалось говорить об этом. И…

– Довольно, Пинта, – прервала Дженна.

– Пусть говорит, – возразила Мать Альта, но Пинта прикусила губу и умолкла.

Жрица вновь возложила руки на голову Дженны. Правая рука сложилась в знак Богини, и шестой палец запутался у Дженны в волосах.

– Ты тоже темная, Джо-ан-энна? Твои волосы недостаточно тонки для белокурых, но Пинта называет тебя своей светлой сестрой.

– А я зову ее Белой Дженной, – сказал Карум. – Про себя, во всяком случае.

– Белая Дженна? – Жрица вдруг умолкла, словно прислушиваясь к песне, не слышной больше никому, и наконец проговорила тихо с расстановкой: – Твои… волосы… совсем… белые?

– Да, Мать.

– Вот она, недостающая частица Игры, – торжествующе улыбнулась жрица. – Если бы не моя слепота, я поняла бы это сразу. – И старушка тихим, но звонким голосом запела всем известную песенку.