– Да.

Он в очередной раз переводит взгляд на доктора Гольдман. Ханна изучает меня несколько секунд, потом говорит:

– Кэт и так потрясена. Если это поможет раскрытию убийств, не вижу смысла утаивать от нее эти снимки.

Кайзер обещает через секунду вернуться с фотографиями и выходит из комнаты.

Ханна смотрит на меня снизу вверх с койки, на которой сидит.

– Меня беспокоит твое душевное состояние, Кэт. Ты хоть понимаешь, что испытываешь шок?

– Наверное. Я ничего не чувствую.

– И ты не пьешь?

– Уже несколько дней.

Глаза ее впиваются в меня, как металлический зонд.

– Но ты и не принимаешь лекарства, верно?

Мне не хочется отвечать, но я признаюсь:

– Нет.

– Как долго?

– Не знаю точно. Неделю, может быть.

Она качает головой.

– Мне не нравятся механические аналогии, но сейчас это единственное, что приходит мне на ум. Я смотрю на тебя и вижу перед собой машину. Идут все биологические процессы, но тебя здесь нет. По рассказам, ты чувствовала себя так, когда занималась сексом.

– Я помню, но сейчас дело не в этом. Я становлюсь такой, когда работаю.

– Всегда?

– Да.

Ханна переводит взгляд на дверь, как будто услышала шаги возвращающегося Кайзера.

– Я тоже иногда бывала такой, когда училась в медицинской школе. Но ты чем-то отличаешься от меня. И это все равно ненормально, чтобы ты там себе ни говорила. Ты не можешь делать вид, что не состояла в близком родстве с Энн. Ты была и есть ее родственницей. В том смысле, что прошлое никогда по-настоящему не становится прошлым, как утверждал Фолкнер. Он говорил, что если бы прошлое действительно оставалось прошлым, в мире не было бы скорби и печали. Энн была твоей близкой родственницей, Кэт, и она лишила себя жизни. О чем ты и сама подумывала неоднократно.

– Я должна узнать правду, Ханна. Это единственное, что помогает мне сейчас сохранить здравомыслие.

Она не отводит взгляда.

– В самом деле?

– Это моя единственная надежда.

Открывается дверь, и входит Кайзер, держа в руках несколько фотографий размером восемь на десять дюймов. Не оставляя себе возможности передумать, я хватаю их и бегло просматриваю, как всегда поступала с фотографиями с места преступления.

Ханна права. Для меня это не просто очередное дело.

Один только вид клиники вызывает у меня приступ тошноты. Небольшое здание под оцинкованной крышей стоит на выжженной солнцем поляне. Позади него растет одинокая смоковница. Я буквально чувствую, как из моих ладоней вынимают занозы, а в предплечье впиваются уколы против столбняка.

Глядя на следующее фото, я благодарю Бога за то, что ничего не ела. На нем нет ничего особенно страшного – по обеденному столу не разбрызгана кровь или серое вещество мозга, и на изуродованном лице, бывшем когда-то человеческим, не лежит стреляная гильза. Это всего лишь Энн, моя некогда очаровательная тетя, лежит обнаженной на голом деревянном полу, и ее грудь и бедра обвисли, как мешочки с растаявшим воском. Ее рот приоткрыт, как во сне, вот только сон на этот раз вечный, и…

– Кэт? – негромко спрашивает Ханна. – С тобой все в порядке?

– Да.

Снимок сделан сверху. На нем видны ножки стола для обследования больных, коричневые ноги в сандалиях – это, скорее всего, Луиза – и следы плесени внизу медицинского шкафчика. Совсем рядом с головой Энн лежит что-то круглое и темное, но я не могу разглядеть, что это такое. Я переворачиваю снимок и кладу его в самый низ стопки.

И вдруг сердце у меня останавливается.

На следующей фотографии, снятой под другим углом, видна плюшевая набивная игрушка, которая лежит на полу примерно в трех футах от головы Энн. Это не просто какая-то игрушка. Это черепашка. Его зовут Томас. Томас, Робкая Черепашка.

– Томас… – выдыхаю я.

– Что? – спрашивает Кайзер.

Я показываю на черепаху.

Кайзер подходит ко мне, чтобы взглянуть.

– Эта черепашка имеет такое большое значение?

– Томас был любимой игрушкой Энн с тех пор, как она была маленькой.

– А я и понятия не имел об этом. По-моему, в комнате находилось несколько плюшевых игрушек. Мы решили, что они предназначались для детей, чтобы отвлечь их, пока им делают уколы или что-нибудь в этом роде.

– Так оно и есть.

Айви всегда держала в клинике плюшевых зверушек. И вы, как только туда входили, сразу получали от нее игрушку. Но вместе с ощущением комфорта возникало и ощущение предательства, потому что вы знали: скоро придет боль. Но все равно не выпускали игрушку из рук. Ведь она не виновата, что вам больно.

– Томаса не было в клинике. Это Энн принесла его туда. Я удивлена, что она, умирая, не держала его в руках.

– Может быть, и держала поначалу. Мы обнаружили некоторые признаки того, что она сначала легла на стол для обследования пациентов и скатилась на пол уже после того, как потеряла сознание.

Я не замечаю, что плачу, пока слезы не начинают капать на непристойную фотографию, одну из сотен, которые мне довелось держать в руках за последние несколько лет. Мне хочется никогда больше не видеть ничего подобного.

– Кэт? – обращается ко мне Кайзер.

Я качаю головой и пытаюсь взять себя в руки, но слезы текут и текут ручьем у меня по лицу. И не собираются останавливаться.

Ханна осторожно забирает у меня фотографии и отдает их Кайзеру.

– Думаю, на сегодня достаточно.

– Нет, – возражаю я. – Мы должны двигаться дальше.

Я быстро пересказываю им преследующий меня кошмар о грузовичке-пикапе, пруде и отце, вытаскивающем Лену-леопарда из огнестрельной раны в груди. Пока я говорю, Ханна не сводит с меня глаз, слушая с предельным вниманием.

– Господи Иисусе! – восклицает Кайзер, когда я заканчиваю рассказ. – С точки зрения вашей жизни, думаю, это очень важно. Но пока у меня нет предположений относительно того, как это соприкасается с делами об убийстве. Похоже, ваша тетя в детстве подверглась сексуальным домогательствам – так же, как и вы, – и здесь замешана эта плюшевая игрушка. Единственная связь, прослеживающаяся с нашим делом, заключается в том, что именно сексуальное насилие, скорее всего, и привело Энн к доктору Малику.

Я делаю шаг к Кайзеру.

– Мне надо выбраться отсюда.

– Зачем?

– У меня есть важные дела.

Он бросает взгляд на Ханну.

– Например?

– Я хочу взглянуть на плюшевую игрушку, которую похоронила вместе с отцом. Это мой дед предложил, чтобы я положила Лену в гроб. Чтобы папе было не так скучно, сказал он.

– Вы хотите эксгумировать тело отца только для того, чтобы взглянуть на плюшевую набивную игрушку?

– Да. Слишком много совпадений. Энн совершает самоубийство, держа в руках свою любимую плюшевую игрушку. И дед – после того как убил моего отца за то, что тот предположительно растлевал меня, – предлагает похоронить мою любимую плюшевую игрушку. Я хочу свести Лену и Томаса вместе и подвергнуть их всем тестам, которые только известны судебно-медицинской науке. И еще я хочу, чтобы вскрытие тела моего отца провели заново. Вы говорили, что первоначальный отчет о вскрытии утерян, правильно?

– Да, – отвечает Кайзер, глядя на меня так, словно увидел перед собой настоящего психопата. – Но я не могу позволить вам уйти отсюда. Вам это известно.

– Почему?

– Кэт, у вас есть только два выхода. Или остаться здесь, или позволить Управлению полиции Нового Орлеана арестовать вас и посадить в тюрьму. Естественно, вы можете потребовать и добиться освобождения под залог, но на свободу выйдете не раньше завтрашнего дня.

У меня в груди раскручивается маховик, накапливая колоссальные запасы нервной энергии, которая не разрядится, пока я не выберусь из этого здания и не узнаю то, что должна узнать.

– Вы можете отдать распоряжение провести эксгумацию тела моего отца для нового вскрытия?

Кайзер снова обменивается взглядами с Ханной, потом пристально смотрит на меня.