Но сперва два слова о самом плакате. Он попался мне на глаза на вокзале в Хайдарабаде по дороге из Дели в Бангалор – я тогда путешествовал с одним лишь красным портфелем, только очень тяжелым. Целый год плакат хранился у меня в кабинете в ящике вот этого самого письменного стола, господин Цзябао. И в один прекрасный день уборщик перекладывал вещи и чуть было на него не наткнулся. Я не сентиментален, господин Премьер. Сентиментальность – не для предпринимателей. Я уничтожил плакат с легким сердцем – правда, сохранил цифровую копию. Пригласил человека, и тот быстренько научил меня обращаться со сканером – часа этак за два. Мы, индийцы, доки во всем, что касается технологий. А я человек действия, сэр. И вот на экране передо мной текст:

Ну теперь-то, сэр, эти приметы не во всем соответствуют моей внешности. Правда, лицо у меня и сейчас смуглое – и я подумываю об отбеливающих кремах, которые в наши дни любого индийца могут преобразить в «западника», – ну а в остальном мой словесный портрет устарел. Жизнь в Бангалоре полна удовольствий, господин Цзябао, – обильная пища, пиво, ночные клубы, какое уж там «щуплое телосложение»! «Толстяк с большим животом» – этак будет точнее.

Однако начнем, господин Цзябао, ночь коротка. Перво-наперво объясню, почему у меня двойное имя.

Понимаете, когда я пришел в школу в первый раз, учитель выстроил всех мальчиков в шеренгу и велел по одному подходить к его столу, а сам записывал нас в журнал. Я ему сказал свое имя, он глаза вытаращил.

– Мунна? Такого имени нет!

Правильно. Это слово означает «мальчик».

– Но меня только так и зовут, сэр, – говорю.

Я не врал. У меня не было имени.

– Как тебя называет мама?

– Она очень болеет, сэр. Лежит в постели да кровью плюет. Не до меня ей.

– А отец?

– Он рикша, сэр. Не до меня ему.

– Бабушка у тебя есть? Тетки? Дядья?

– У них своих дел хватает.

Учитель отвернулся от меня, сплюнул – красная от паана[4] слюна разбрызгалась по полу класса – и облизал губы.

– Значит, мне придется дать тебе имя, так ведь? – Он пригладил волосы. – Назовем тебя… Рам. Погоди, один Рам в классе уже вроде есть. Пойдет путаница. Нарекаю тебя… Балрам. Знаешь, кто он был такой?

– Нет, сэр.

– Он был на побегушках у бога Кришны. Знаешь, как меня зовут?

– Нет, сэр.

Он рассмеялся:

– Кришна.

Дома я сообщил отцу, что учитель дал мне новое имя. Отец только плечами пожал:

– Если ему хочется, будем называть тебя так.

И я стал Балрамом. А со временем у меня появилось и третье имя. Но до этого мы еще дойдем.

Как назвать место, где люди не дают своим детям имен? А ведь у него есть название. Как сообщает плакат:

Как все порядочные бангалорские истории, мой рассказ начинается далеко от Бангалора. Я родился и вырос во Мраке. Хоть сейчас и живу в Свете.

Под Мраком, господин Премьер, я имею в виду вовсе не время суток, не ночь.

Чуть ли не треть страны занимают плодородные земли, там рисовые и пшеничные поля перемежаются прудами, густо заросшими лотосами и водяными лилиями, а в прудах нежатся буйволы и неторопливо жуют эти самые лотосы и лилии. Те, кто живет на этих землях, называют их Мраком. Поймите, Ваше Превосходительство, Индия – это две страны в одной. Страна Света и страна Мрака. Океан несет в Индию свет. На морском побережье другая жизнь. А река несет в Индию мрак – черная река.

О какой черной реке я говорю, какая река несет смерть, чьи берега густо покрывает черный липкий вездесущий ил, что душит, глушит и проглатывает все и вся?

Речь идет о реке Ганг, реке-матушке, священном ведическом потоке, реке просветления, что защищает всех нас, что разрывает цепочки рождений и реинкарнаций. Всюду, где течет Ганг, простираются земли Мрака.

Не верьте официальным лицам. Они все вывернут наизнанку. Премьер-министр будет заговаривать вам зубы насчет Ганга. Дескать, это река Освобождения, и сотни американских туристов каждый год приезжают в Хардвар и Бенарес[5] и фотографируют голых аскетов-садху. Вас еще, пожалуй, будут уговаривать погрузиться в воды реки.

Не вздумайте, господин Цзябао, держитесь подальше от Ганга! В этих водах полно нечистот, гнилой соломы, разложившейся дохлятины. Не говоря уже о семи видах промышленных стоков.

Теперь-то, сэр, я знаю про Ганг все, а когда мне было лет шесть (или семь, или восемь – в моей деревне никто точно не знает своего возраста), меня привезли в святая святых, город Бенарес. Помню, как я спускался к реке по ступенькам, вырубленным в крутом берегу. Я шел в самом хвосте похоронной процессии – а впереди несли мертвое тело моей матери.

Возглавляла шествие Кусум, моя бабушка. Старая проныра! На радостях она всегда так живо потирала руки, словно чистила имбирь. Такая у нее была привычка. Зубов у бабушки не осталось совсем, но это ей было даже к лицу. Улыбка делалась хитрая-хитрая. У нас в доме Кусум была самая главная и держала сыновей и невесток в страхе.

Отец и мой брат Кишан шли за ней, поддерживали спереди носилки из тростника, на которых лежало тело, а следом шагали мои дядья – Мунну, Джайрам, Дивьярам и Умеш, ухватившись за носилки сзади. Тело матери было с головы до пят увернуто в шафранный шелковый покров, засыпано лепестками роз и цветками жасмина. Роскошное одеяние – ей бы такое при жизни. (Похороны были такие пышные, что мне вдруг стало ясно, в какой бедности она жила. Родных как будто совесть мучила.) Мои тетушки – Рабри, Шалини, Малини, Лутту, Джайдеви и Ручи – вертелись вокруг и подгоняли меня. Я шел самым последним, размахивал руками и выкликал нараспев:

– В имени Шивы истина!

Позади остались многочисленные храмы, были вознесены молитвы многочисленным богам – и вот мы на месте, меж красным храмом Ханумана[6] и гимнастическим залом под открытым небом, где три качка толкали ржавые штанги. Реку я унюхал прежде, чем увидел, – откуда-то справа разило гниющей плотью. Я возвысил голос:

– …и только в нем – истина!

Кололи дрова на костер, мелькали топоры, грохот стоял ужасный. Погребальные деревянные мостки нависали над водой, на них аккуратно, с толком, складывали поколотое. Когда мы подошли, уже четыре тела горели на предназначенных для огненного погребения ступенях, спускающихся в воду. Мы стали ждать своей очереди.

Я глядел на реку. Вдалеке белел остров, песок ослепительно сиял на солнце, к острову направлялись лодки, полные людей. Наверное, душа мамы тоже улетела туда, на сверкающую отмель.

Как я сказал, покойница была завернута в переливчатую ткань. Этой же тканью ей закрыли лицо, сверху навалили поленья (на дрова пришлось потратиться), которые совершенно скрыли тело. Наконец священник запалил костер.

– Она пришла в наш дом смирной, тихой девушкой, – проговорила Кусум, заслоняя мне глаза своей грубой, шершавой ладонью. – Уж я бы не потерпела никаких ссор.

Я отпихнул руку бабушки и во все глаза смотрел на маму.

Из-под пылающего покрова выскочила бледная нога, истаивающие пальцы корчились от жара, точно живые, боролись, сопротивлялись. Сердце у меня забилось. Мама старалась дать отпор огню, и, честное слово, нога ее казалась такой же сильной, как у качка со штангой.