– Согласен, конечно, – кивнул Семен.

– Ну и что нам остается? Сохранять семью для статуса, находя удовольствия на стороне? Известная как мир формулировка. Не нами придуманная...

– Так-то оно так. Только почему-то не греет...

– Да брось ты! А что лучше? Как по-другому? С одной развестись, на другой жениться? Менять шило на мыло? – Виктор опять начал кипятиться.

– Ну почему шило на мыло? Жениться по любви! Жить бурно, весело, взахлеб! – Семен воодушевился, раскраснелся, собираясь приводить другу аргументы, один красноречивее другого, но был остановлен жестким вопросом друга:

– Долго?

– Что долго? – не понял Семен.

– Долго так жить, как ты описываешь? Бурно, счастливо, с любовью?! Да от силы пять лет! А потом та же тоска, скука и одиночество вдвоем!

Семен, который прервался на полуслове, задумчиво посмотрел в дальний угол помещения, подавил вздох. Затем перевел грустные глаза на Виктора и тихо-тихо, но убежденно произнес:

– Разве пять лет – это мало? Нам с тобой скоро пятьдесят! Ты сколько еще лет думаешь куролесить? Кто знает, сколько нам Господь отмерил полноценной мужской жизни?! Три, пять, десять лет?! Вряд ли больше. И потом: ты нарисовал грустную картину. Но ведь она не обязательно именно так сложится. Ну да, страсть утихнет, эмоции улягутся... Но ведь если ты выбираешь достойного человека, и выбираешь не из корысти, а сердцем, вряд ли ты с ним будешь одинок. Конечно, все это рассуждения, предположения... Однако хочется рискнуть! И хочется, и боязно, с другой стороны.

– Да никуда ты не денешься от своей Катьки! Никуда она тебя не отпустит! Вцепится обеими руками, и что? Драться с ней будешь? Да и ради кого? Ту женщину ты еще и знать-то не знаешь... Поначалу все они ангелами представляются, а потом как покажут свою истинную сущность – не обрадуешься!

– Я вот иногда думаю: если бы Катька меня выгнала... Ну или сама бы к другому ушла... Короче, если бы она инициативу проявила... в плане разрыва отношений... Я не стал бы сопротивляться ни минуты. Если бы она... А сам нет! Не решаюсь...

– Интересная мысль... А ведь, пожалуй, ты прав. Пожалуй, что и прав... – И после молчания: – Выходит, мы трусы?

– Почему это трусы? – возмутился Семен.

– Да потому, что все ждем, чтоб бабы за нас решение принимали... У самих ни сил, ни смелости не хватает...

Семен тихонько присвистнул:

– Слушай! Ну ты и формулируешь! – Он покачал головой и надолго задумался. Какая-то злость появилась во взоре. Злость пополам с грустью. Странное сочетание.

– Вот и посоветовался... – будто бы про себя подытожил Семен, – и так был на распутье, а теперь и подавно... Ладно, Вить! Спасибо тебе. Бывай!

Мужчины распрощались и оба в редком для себя состоянии смятения разошлись по своим машинам...

Семен стал приглядываться к Кате. Замечает ли, что он влюблен? Видит ли его сомнения? Чувствует ли, что назревает разговор?

Катя вела себя по-прежнему, вроде бы как обычно. Единственное, что он отметил, так это ее недовольство тем, что он увлечен компьютером. Только и эта увлеченность Семена становилась все менее выраженной. Теперь, если он и переписывался с Верой, то в основном на работе или буквально двадцать минут вечером. Иногда они общались по телефону, но тоже, разумеется, вне дома. Поэтому Катя должна была, видимо, успокоиться. Она спросила его недавно:

– Что у тебя с докладом?

– С каким докладом? – не сразу среагировал Семен.

– Как с каким?! Над которым ты три месяца работал каждый вечер до глубокой ночи?!

– А-а-а! – включился он. – С докладом все нормально. Написал, оформил. Будет конференция через десять дней, там прочту.

– Ну хорошо! Значит, теперь по вечерам ты принадлежишь семье! – удовлетворенно и успокоенно констатировала Катя.

И тут он взорвался. Взорвался так, что она остановилась перед ним, замерла и остолбенело слушала его гневную речь, ни в силах ни возразить, ни сдвинуться с места.

– Что значит – «теперь»? – заорал он. – Почему только теперь? А всю жизнь я кому принадлежал? Может быть, я самому себе принадлежал?! Двадцать пять лет я только и делаю, что занимаюсь семьей, тобой, дочерью, твоими родителями, вашими проблемами... Может быть, мне позволено заниматься собой?! Может, ты знаешь о моих желаниях, о моих мечтах?! Да! Ты о них знаешь, прекрасно знаешь! Только тебе наплевать!!! И на мое пристрастие к волейболу, и на то, что я заядлый болельщик! И на то, что я баню люблю! На-пле-вать! – раздельно, по слогам повторил он.

Она молчала.

– За все двадцать пять лет много раз ты меня на футбол отпустила?! Ты вдумайся в саму постановку вопроса: отпустила! Будто я раб какой или собственность твоя! Так сколько раз? Два? Три? Четыре? Да, пожалуй, четыре. И каждый раз со скандалом, с истерикой! Через ссоры, через слезы! Мне эти походы на стадион таких нервов стоили! – Он перевел дыхание и продолжал с новой силой: – Или, может, ты меня на тренировки волейбольные отпускала? «Ой, Сенечка, посиди с дочкой! Ой, дорогой, надо маме помочь! Ой, а как же ты пойдешь, когда я билеты в театр взяла?!» – передразнил он жену. – Что? Не так?

Она стояла перед ним, хлопала глазами и молчала. Такой взрыв эмоций в муже Катя увидела, наверное, впервые. Обычно спокойный, покладистый, он не повышал голоса почти никогда. Если только в исключительных случаях. Вот когда отстаивал свои интересы футбольного болельщика, тогда да, повышал. Она помнила все эти четыре случая его похода на стадион. И в самом деле, а почему она тогда так яро противилась? Чем футбол хуже театра? Что в этом такого уж страшного? Почему она всегда протестовала? Или волейбол этот дурацкий? Ну и ходил бы себе в зал, ну и тренировался бы... Что такого? А может, у него самого сил не хватило отстоять свой интерес и теперь он ее обвиняет в своей собственной слабости?

Ей всю жизнь казалось, что чем больше времени муж находится дома, у нее на глазах, тем крепче семья, тем меньше искушений, меньше возможностей для ненужных знакомств и, соответственно, поводов для измен.

Собственно, в измене она его никогда не уличила. У нее даже не было повода подозревать его в чем-то подобном. Да, желание его к ней угасало. Она замечала это, и переживала, и говорить пыталась... Но он сводил всегда разговор к усталости, к плохому самочувствию... Наверное, так и было. Во всяком случае, Семен всегда был подконтролен. Всегда – на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии телефонного звонка. Короче, на коротком поводке, как принято говорить в таких ситуациях. Где он, с кем, чем занят, Катя всегда была в курсе и в общем-то не волновалась за стабильность своего брака. Он ей представлялся незыблемым, невзирая на интимные разногласия.

И вдруг оказывается, что Семен, ее муж, такой карманный, домашний, предсказуемый, такой покладистый, спокойный, послушный... способен на бунт. И не просто на бунт, а на такой натиск, что она, Катя, которая находила выход в любой ситуации и всю жизнь управляла мужем как хотела, стояла обескураженная, с комом в горле, с непролившимися слезами, с трясущимися коленями, не зная, что возразить и чем успокоить бешено колотящееся сердце.

Но Семен резко остановился сам. Внезапно остыл, как будто выпустил пар, хотя не изменил тон разговора. Он продолжил говорить гораздо спокойнее, без надрыва, но по сути все то же самое:

– Да, Катя, я принадлежу семье... Всегда и безраздельно. К сожалению! К большому сожалению! Потому что человек в первую очередь должен принадлежать сам себе! Я же сам себе никогда не принадлежал. Жил твоей жизнью и продолжаю ею жить. А это, наверное, неправильно. – Он задумался на мгновение и поправил сам себя: – Это наверняка неправильно! Видишь, Катя, как тебя из колеи мой доклад вывел! Я, видите ли, несколько месяцев был выключен из жизни семьи! Эх, Катя, Катя! – И он махнул рукой. Обреченно, печально... Махнул и вышел из комнаты.

Катю трясло. Ей было непонятно, почему она так остолбенела, почему ничего не возражает ему. Ведь все, что он говорит, неправда. Неправда!