Генерал Бонапарт был избран членом Института Франции 25 декабря 1797 года, через двадцать дней после триумфального возвращения в Париж.

Он вернулся, выиграв кампанию в Италии, продиктовав и собственноручно подписав договор в Кампо-Формио, и был восторженно встречен народами разных стран как генерал-миротворец.

Восхищались им и будущие жертвы французской политики. Королева Неаполя Мария-Каролина признавалась в письме маркизу Галло: «Я ненавижу партию, которую выбрал Бонапарт и которой он служит. Он Аттила и бедствие Италии, но я испытываю к нему чувства глубокого уважения и настоящего восхищения. Бонапарт станет великим человеком, и второго такого в Европе нет, во всех смыслах: воин, политик, дипломат. Я объявляю врагом того, кто это отрицает. Он будет самым выдающимся человеком нашего столетия».

В Момбелло, замке под Миланом, Бонапарт жил, как монарх, и имел настоящий двор.

Здесь нет преувеличения: генерал Республики – формально один из многих – удерживал подле себя австрийского посланника и папского представителя, посланников королей неаполитанского и сардинского, республик Генуэзской и Венецианской, герцога Пармского и швейцарских кантонов, нескольких германских государей. Там были все генералы, власти только что созданной Цизальпинской республики, депутаты городов. Множество курьеров из европейских столиц прибывали и отъезжали ежечасно. Знатнейшие дамы Милана ежедневно выражали почтение супруге Бонапарта Жозефине.

«Двор» совершил несколько поездок на озера Комо, Лаго-Маджоре, и на Борромейские острова. Бонапарт принимал итальянских и французских ученых и деятелей искусств.

Солнце, всходящее в дымке тумана. Низкие горы и холмы разных цветов и оттенков, казавшиеся островами среди моря облаков. Тихие воды горных озер. Неужели это не сон?

Но рано или поздно идиллия должна была закончиться. Сам Бонапарт рассуждал так: «Я хотел бы расстаться с Италией только затем, чтобы во Франции играть приблизительно такую же роль, какую я играю здесь. Но момент еще не настал: груша не созрела. К тому же не все зависит от одного меня. В Париже еще не достигнуто соглашение. Одна партия поднимает голову в пользу Бурбонов. Я не хочу содействовать ее торжеству. Мне необходимо когда-нибудь ослабить республиканскую партию, но только для себя самого. Пока же приходится идти об руку с республиканцами. Поэтому, чтобы ублаготворить парижских ротозеев, нужен мир, а раз он нужен, то заключу его я. Ибо если мир принесет Франции кто-нибудь другой, то это одно поставит его в общественном мнении гораздо выше, чем меня все мои победы».

Он пристраивает родственников: старший брат Жозеф теперь комиссар Республики в Парме, Люсьен – военный комиссар, Луи был его адъютантом в Италии, мать живет с дочерьми в Париже.

Исполнительная Директория Французской Республики организовала восторженный прием в его честь. Баррас произнес напыщенную речь, а затем, по словам Бурьенна, «бросился в объятия генерала, который вовсе не любил таких выходок и дал ему так называемое тогда братское лобызание». Бонапарт вел себя не как подчиненный: он более походил на триумфатора.

Встречи с ним искали многие влиятельные политики. Бонапарт не принял большинства приглашений, но посетил другого члена Института – Шарля Мориса Талейрана, бывшего епископа Отенского.

Тот писал своему другу в Нью-Йорк: «Наконец настал момент подписания мира, прелиминарии подписаны раньше, и какой прекрасный мир! Какой человек наш Бонапарт! Ему еще нет 28 лет, а на его голову уже обрушилось столько славы, военной славы, славы храбреца и миротворца».

Избранный депутатом в Генеральные штаты в 1789 году, вовремя почуявший смертельную опасность Талейран сумел под благовидным (опять же научным) предлогом уехать за границу, где пробыл все время якобинской диктатуры. Вернувшись в сильно изменившуюся Францию, он стал ее министром иностранных дел.

Согласно Талейрану, это была его первая встреча с Наполеоном. Он отметил, что «двадцать выигранных сражений так идут к молодости, к прекрасному взору, к бледности, к несколько утомленному лицу». Проницательный политик оценил и другое: «Нерешительность и соперничество внутри Директории затруднили положение Бонапарта в первые недели его пребывания в Париже».

И это мягко сказано. Отношения генерала с пятью директорами постепенно дойдут до высшей точки кипения, а один из них (Ребель) в момент серьезного обострения конфликта заявит, что Директория готова подписать заявление Бонапарта об отставке с поста командующего 120-тысячной армией вторжения на Британские острова, коли тот такое заявление подаст.

На самом деле, Бонапарт невольно спровоцировал «друзей из Директории», а, услышав реплику Ребеля, понял, что дело зашло в тупик.

Бонапарт был назначен главкомом 26 октября 1797 года, ему было поручено подготовить экспедицию. Но с броском через Ла-Манш у него ничего не получится. Инспекция портов Булони, Кале, Дюнкерка и Антверпена, проведенная Бонапартом в сопровождении Ланна, Сулковского и Бурьенна 8-20 февраля, показала невозможность организации успешного нападения на Англию при тогдашнем состоянии французского флота. А потому, он займется Египтом (удар по Англии надо нанести не прямо, а на берегах Нила) и Институтом, где обретет новую точку опоры.

Французский Институт – высшая национальная инстанция по наукам, литературе и искусству – был создан в 1795 году взамен прежних академий, уничтоженных революцией. Академии были восстановлены в 1816 году, а впоследствии Французский Институт объединит Французскую академию, Академию надписей и изящной словесности, Академию наук, Академию изящных искусств и Академию моральных и политических наук.

«Его, – пишет Талейран в своих мемуарах, – подразделили на четыре разряда; разряд физических наук стоял на первом месте, разряд политических и нравственных наук занимал только второстепенное место. Меня назначили в моем отсутствии членом этого разряда». Как видим, надменный Талейран сожалел о том, что был выбран «по второму разряду».

Зато Бонапарт мог быть вполне удовлетворен. Он, способный математик, вошел в число «бессмертных» (так иронически называли членов Института) и оказался на своем месте (физико-математическое отделение, секция механики). Всю жизнь он будет отдавать безусловное предпочтение физическим и математическим наукам – дисциплинам, призванным, на его взгляд, принести быстрые и ощутимые практические результаты. А «военная наука и искусство состоят из всех наук и всех искусств» – эта мысль в редакции Редерера будет зафиксирована в первой прокламации правительства Бонапарта.

При избрании в Институт у генерала было одиннадцать соперников, и победитель двадцати битв получил наибольшее число голосов. Он занял место, освободившееся после исключения Лазаря Карно, обвиненного в роялизме и покинувшего страну после сентябрьского переворота 1797 года, и обратился к президенту Института Камю со следующим знаменательным посланием:

На церемониях он облачался в академическое платье. Генерал искренне гордился новым званием, и нам может показаться необычной форма его будущих обращений к своей армии и народу Египта. Прокламации будут подписаны «членом Национальной академии»: этот титул для него важнее воинского.