Пробираясь через толпу, я разглядел, что комната действительно образует собой полукольцо. Вдоль всей внутренней стены, подобно часовым, стояли официанты, держа в руках подносы с напитками и канапе. Временами кто-нибудь случайно толкал меня и любезно извинялся; иной раз я обменивался улыбками с теми, кто пытался пробраться в противоположную сторону; странно, однако, было то, что ни один из гостей, казалось, меня не узнавал. Протискиваясь мимо троих мужчин средних лет, которые почему-то удрученно качали головами, я заметил, что один из них держит под мышкой вечернюю газету. У него из-под локтя торчало мое овеваемое ветром лицо, и я смутно заподозрил, что непонятное невнимание, с каким нас встретили, имеет какую-то связь с этими фотографиями. Но я уже почти добрался до группы, бывшей моей целью, так что тут же отвлекся от этих мыслей.

Заметив мое приближение, двое из компании отступили назад, словно приглашая меня в свой круг. Они, как я догадался, обсуждали предметы искусства, выставленные в зале, – и когда я к ним присоединился, дружно кивали в ответ на чьи-то слова. Затем одна из женщин проговорила:

– Да, совершенно ясно, что сразу за этим Ван Тил-ло начинается уже совсем иная коллекция. – Она указала на белую статуэтку на подставке, помещавшуюся поблизости. – Юному Оскару всегда недоставало вкуса. И, честно говоря, он и сам это понимал, однако руководствовался долгом, долгом перед семьей.

– Простите, но я должен согласиться с Андреасом, – сказал один из мужчин. – Оскар был слишком самолюбив. Он должен был уступить место. Кому-нибудь более понимающему.

Другой мужчина, приятно улыбаясь, обратился ко мне:

– А каково ваше мнение, сэр? О вкладе Оскара в это собрание?

Этот вопрос застал меня врасплох, но я был не в том настроении, чтобы позволить сбить себя с толку.

– Вот вы, леди и джентльмены, стоите здесь и обсуждаете несостоятельность Оскара, – начал я, – однако куда более важно и уместно…

– Было бы преувеличением, – прервала меня женщина, – назвать юного Оскара не оправдавшим надежды. Конечно, его вкус очень отличен от вкуса его братьев – и да, он совершил весьма нелепую ошибку, но в целом, я думаю, он внес в коллекцию ценный вклад Он избавил ее от аскетичности. Без него эта коллекция была бы похожа на хороший обед, но без десерта. Та ваза в форме гусеницы, – она указала сквозь толпу, – ей-богу, просто восхитительна.

– Вот вы, леди и джентльмены… – снова возбужденно начал я, но не успел продолжить, поскольку меня перебил кто-то из мужчин.

– Ваза в форме гусеницы – единственный приобретенный им предмет, который заслуживает места в этом собрании. Беда Оскара заключалась в том, что он не обладал чувством коллекции в целом – сбалансированности экспонатов.

Терпение мое готово было лопнуть.

– Послушайте, – вскричал я. – Хватит! Прекратите хоть на секунду эту пустую болтовню! Помолчите секунду и позвольте вставить слово человеку со стороны, не принадлежащему к тому замкнутому мирку, в котором вам там нравится обитать!

Я выдержал паузу и взглянул на окружающих. Моя решительность возымела действие: все они – четверо мужчин и три женщины – удивленно уставились на меня. Сумев наконец привлечь их внимание, я с удовольствием почувствовал, что держу свой гнев под контролем, как оружие, которое можно пустить в ход в любую минуту. Я понизил голос (он прозвучал громче, чем мне хотелось) и продолжал:

– Стоит ли удивляться, стоит ли вообще удивляться, что вы в своем городишке запутались в проблемах, переживаете кризис, как выразился кто-то из ваших? Что очень многие среди вас несчастны и во всем изверились? Разве посторонний этому удивится? Надолго задумается? Что, мы – пришельцы из внешнего, большого мира – стоим и чешем себе затылки? Задаем себе недоуменный вопрос: как подобное могло приключиться в таком городе? – Кто-то потянул меня за рукав, но я был намерен довести свою речь до конца – Помилуйте, в таком городе, в таком обществе – и вдруг кризис? Мы теряемся в догадках? Нет! Ни минуты! Какие особенности первыми бросаются в глаза, когда сюда прибываешь? Воплощенные, леди и джентльмены, в людях, подобных вам, да-да, именно вам. Вы олицетворяете собой – простите, если я не прав и под здешними скалами и булыжниками найдутся образчики еще более вульгарные и чудовищные, – но в моих глазах вы, сэр, и вы, мадам, как ни печально мне ставить вас перед фактом, вы воплощаете собой все пороки этого города! – Пальцы, дергавшие меня за рукав, сообразил я, принадлежат женщине – одной из тех, к кому я обращался, и эта женщина по непонятной причине касается меня из-за спины моего соседа. Я бросил на нее беглый взгляд и продолжил: – Прежде всего, вам недостает воспитания. Посмотрите, как вы обращаетесь друг с другом. Посмотрите, как вы обращаетесь с моей семьей. И даже со мной, человеком известным и гостем вашего города, посмотрите, как вы обходитесь со мной, – вы, по уши поглощенные Оскаром и его коллекцией. Иными словами, вы просто одержимы, одержимы ничтожными, мелкотравчатыми проблемами вашего, как вы любите выражаться, сообщества, слишком одержимы, чтобы хоть иногда вспоминать о хороших манерах.

Женщина, тянувшая меня за рукав, переместилась мне за спину и что-то говорила, стараясь переключить на себя мое внимание. Игнорируя ее, я не унимался:

– И именно сюда – о жестокая ирония судьбы! – именно сюда собираются приехать мои родители. Не куда-нибудь, а сюда – испытать ваше так называемое гостеприимство. Ирония, жестокая ирония – после стольких лет – не в какой-нибудь город, а в этот, населенный подобными людьми! И моим бедным родителям предстоит проделать немалый путь, чтобы впервые послушать мое исполнение! Думаете, моя задача становится легче от того, что я вынужден доверить мать и отца попечению людей, подобных вам, и вам, и вам?

– Мистер Райдер, мистер Райдер… – Женщина, стоявшая сзади, с прежней настойчивостью тянула меня за рукав, и я увидел, что это не кто иная, как мисс Коллинз. Мой запал сразу иссяк, и я невольно последовал за мисс Коллинз прочь.

– А, мисс Коллинз! – произнес я, немного смутившись. – Добрый вечер.

– Знаете, мистер Райдер, – проговорила мисс Коллинз, продолжая увлекать меня за собой, – должна признаться, я искренне удивлена. Удивлена этим всеобщим заблуждением. Только что одна приятельница сказала мне, что об этом судачит весь город. Судачит самым доброжелательным образом, заверила она. Но я, ей-богу, не понимаю, из-за чего весь этот шум. Лишь потому, что я пошла сегодня в зоопарк! В самом деле не понимаю. Я всего лишь сдалась на уговоры: все вокруг твердили, что Лео должен быть в хорошей форме завтра вечером – это в общих интересах. И я согласилась там быть, только и всего. Говоря начистоту, я собиралась немного подбодрить Лео – сейчас, когда он уже так долго воздерживается от спиртного. Нечестно было бы делать вид, будто я этого не замечаю. Заверяю вас, мистер Райдер, если бы в последние двадцать лет столь продолжительный период трезвости случился раньше, я бы поступила точно так же, как нынче. Все дело в том, что прежде ничего подобного не бывало. Поэтому не вижу ничего особенного в том, что явилась сегодня в зоопарк.

Мисс Коллинз оставила в покое мой рукав, но взяла меня под руку, и мы начали медленно прогуливаться среди толпы.

– Не сомневаюсь, мисс Коллинз, что это так, – проговорил я. – И позвольте вас уверить, когда я только что к вам присоединился, у меня не было ни малейшего намерения затрагивать тему ваших взаимоотношений с мистером Бродским. В отличие от подавляющего большинства здешних горожан, я нисколько не стремлюсь вмешиваться в ваши личные дела.

– Как мило с вашей стороны, мистер Райдер. Но в любом случае, как я уже сказала, зря все придают такое значение нашей сегодняшней встрече с Лео. Узнай люди правду, они были бы разочарованы. Ничего особенного не случилось, просто Лео подошел ко мне и сказал: «Ты сегодня прекрасно выглядишь». Как раз то, чего можно ждать от Лео, протрезвевшего после двадцатилетнего запоя. Только и всего. Конечно, я его поблагодарила и ответила, что он выглядит лучше, чем в недавние времена. Он опустил взгляд на свои ботинки – не припомню, чтобы такая манера была у него раньше. В те дни робость была ему несвойственна. Да, я заметила, прежнего пыла в нем уже нет. Но появилось нечто новое, и ко всему прочему уравновешенность. Да, он стоял так и глядел на свои ботинки, а чуть позади маячили мистер фон Винтерштейн и другие джентльмены; они смотрели в сторону, притворяясь, будто забыли о нас. Я сделала какое-то замечание относительно погоды; Лео поднял глаза и сказал: «Да, деревья выглядят роскошно». Потом он начал рассказывать, какие из увиденных животных ему понравились. Ясно было, что он не присматривался, потому что сказал: «Мне нравятся все. Слон, крокодил, шимпанзе». Ну ладно, клетки с обезьянами расположены поблизости и могли оказаться у них на пути, но слона и крокодила он видеть не мог – и я так Лео и сказала. Но Лео отмел это замечание в сторону, словно оно не относилось к делу. Потом он, казалось, слегка испугался. Может быть, оттого, что мистер фон Винтерштейн подошел к нам чуть ближе. Видите ли, сначала мы договаривались, что я скажу Лео два-три слова, не больше. Мистер фон Винтерштейн меня заверил, что через минуту или около того прервет наш разговор. Таково было мое условие, но когда разговор начался, досадно стало обрывать его так скоро. Я и сама вздрагивала при виде мистера фон Винтерштейна, подобравшегося к нам совсем близко. Как бы то ни было, Лео понимал, что времени у нас немного, и сразу приступил к делу. Он заявил: «Может, нам попытаться снова? Жить вместе. Еще не поздно». Вы должны признать, мистер Райдер, что при всем недостатке времени это было чересчур смелое предложение – после стольких лет! Я ответила просто: «Что бы мы делали вдвоем? У нас, наверное, не осталось никаких общих интересов». На несколько секунд Лео лишился дара речи, словно никогда прежде не задавал себе такого вопроса. Потом указал на клетку перед нами и произнес: «Мы можем завести себе зверушку. Будем вместе ее любить и заботиться о ней. Может быть, прежде нам как раз этого не хватало». Я не знала, что ответить; мы стояли так, и мистер фон Винтерштейн шагнул было к нам, но по дороге, видно, рассмотрел нас получше и передумал: повернул назад и вступил в беседу с мистером фон Брауном. Затем Лео поднял в воздух палец (этот жест я помню у него с давних пор), поднял палец и проговорил: «У меня была собака, как ты знаешь, но вчера она умерла. От собаки толку мало. Мы выберем зверушку, которая живет долго. Двадцать, двадцать пять лет. В этом случае, если мы будем хорошо за ней ухаживать, мы умрем раньше и нам не придется ее оплакивать. Детей у нас нет, так что заведем зверушку». На что я ответила: «Ты плохо продумал эту идею. Наша любимая зверушка может нас обоих пережить, но непохоже, что мы оба умрем в одно и то же время. Тебе не придется оплакивать зверушку – но, может статься, придется оплакивать меня». На это он тут же возразил: «Это лучше, чем умереть в одиночестве и не быть оплаканным никем». «Я этого не боюсь», – ответила я. Я напомнила, что за долгие годы помогла очень многим горожанам – и когда умру, недостатка в скорбящих не будет. На что Лео отозвался: «Заранее не предскажешь. Быть может, у меня теперь дела пойдут хорошо. И на мои похороны тоже соберется множество людей. Даже сотни». Потом он добавил: «Но что толку, если никому из них я не буду по-настоящему дорог? Я обменял бы их всех на одного, кого я любил и кто любил меня». Должна признаться, мистер Райдер, от этого разговора мне сделалось немного грустно и я больше не находила слов. Далее Лео произнес: «Если бы мы тогда Завели детей, сколько бы им было сейчас? Они бы уже стали красавцами». Как будто маленькие дети красивыми не бывают. Он повторил: «У нас нет детей. Так что заведем зверушку». Когда он это сказал, я, признаться, смутилась и взглянула через его плечо на мистера фон Винтерштейна, и тот немедленно приблизился к нам с каким-то шутливым замечанием, и все кончилось. В нашем разговоре была поставлена точка.