Когда Клаус смотрел на всех троих из окна высокого терема, он видел Имоджин сидящей на поленнице на закраине двора, подобрав колени к подбородку и натянув ими подол. В то время как мальчишки, летом загорелые, зимой — румяные, выпендривались перед ней что было сил, оставаясь покамест в заблуждении относительно главных достоинств мужчины, на истоптанном песке или на снегу демонстрируя ей «смертельные приемы», которым обучил их Циклоп Бийик. Который, к слову, неизменно возвышался тут же, в углу двора, и царил над всей компанией, как пастух над своим стадом. И сыновья его влипали, влипали, влипали! Жест, которым она выпрастывала из-под себя босую ножку и тянулась ею к земле, через десять лет будет весьма эротичным. Ничто не мешало ей встать и уйти, когда, по ее мнению, забава себя изживала.

И только сама Имоджин своим собственным умишком, гнездившимся в ее головенке, вычислила, когда она уже смело может перестать цепляться за куклу, представлявшую вчерашний день ее увлечений, и позволить мальчишкам веселить ее. Только после того, как они поняли: их двое, в то время как она — единственная. Теперь можно было с хохотом валяться в траве или в снегу, кататься с ледяных гор, виснуть на заборе между двух зубцов, требовать, чтобы ее обучили «той подсечке», получать снисходительные похвалы и прятать от взыскательной Агари нечаянные синяки. Умненькая маленькая девочка, в глубине души осознающая, что рассчитывать может только на себя. Клаус, в сущности, подозревал, что в Лорелее, помимо прочего, говорит, увы, зависть отжившей красавицы. Чего там, он бы и сам не прочь вновь оказаться ростом с траву и заглянуть в глаза кузнечикам.

Тем временем годы шли. К кулачным тренировкам и верхолазанию добавились мечи и копья, храпящие кони и скаковые дорожки с препятствиями, а втроем стало можно выходить за пределы двора, а после — и города, в поле и в леc, где Имоджин несла лукошко, а ее спутники — взрослые луки; или на реку с ее резким посвистом холодного ветра и быстрым бегом пуховых облаков над камышами, воткнутыми по пояс в зеркало вод, со стремительной сменой погоды, с внезапной грозой, пережидаемой под лопухами или в укромных шалашах, о которых взрослым знать не полагалось. В государстве Клауса было мирно. Дети в нем не боялись гулять одни, и уж тем более он не рисковал, отпуская Имоджин под охраной двух щенков с псарни Циклопа Бийика. Мир расширялся, становясь все увлекательнее. Ранняя мужественность изломала голоса королевских сыновей, как всегда поразив Клауса неожиданным их несходством: Киммелю достался приятный мягкий баритон, тогда как блестящего яркого Олойхора, вдохновителя всех сумасшедших выходок, природа наградила подобающим натуре Звонким тенором, не то серебряным, не то стальным.

Судя, должно быть, по обстоятельствам. Клаус любил Лорелею и по-людски мог понять ее привязанность к одному из мальчиков. Иной раз он не мог понять себя. В самом деле, как должен быть воспитан человек, подозревающий изначальное зло в собственном ребенке? Как будто ребенок — семя, несущее свою самость изначально, а не то, что многие годы вкладывала в него любовь близких.

«Это ваша проклятая кровь!» — сказала бы ему Лорелея.

Человек должен идти навстречу своему страху. Сближаясь с ним, можно увидеть, что черты его, проясняясь, не так уж непереносимы, как сперва казалось, что и у страха есть свои слабые и смешные стороны. За время пути можно собрать свои резервы, в том числе и те, о каких ты изначально не подозревал. Страх побеждают, не столько готовясь к сражению, сколько сражаясь с ним.

Так говорила себе Лорелея, решившись покинуть свою территорию и спускаясь во двор. У нее была репутация затворницы. На своем пути вниз она черпала силу в перильцах, иногда чуть касаясь их, иногда же налегая всем весом и только дивясь, как девчонки-отроковицы из свиты взлетают здесь чуть ли не сотню раз на дню.

Циклоп стоял во дворе, только что, очевидно, проводив взглядом питомцев, стремглав унесшихся к колодцу, чтобы, толкаясь и визжа, и скача по лужам, облиться там ледяной водой из деревянной бадьи, и теперь ожидал ее приближения. Было бы, согласитесь, невежливо делать вид, будто ты не заметил королеву. Хотя выражение лица у молодца было такое, словно он знал о том, что является воплощением ее ночных кошмаров. И что это знание его забавляет.

С лицом ему и правда не повезло. Точнее — не повезло ему встретиться с теми, кто сделал ему такое лицо.

Судя по всему, резали его нарочно: шрамы шли от линии волос вперед, словно кто-то нарезал ломтями именинный пирог. Заживая, они стянули кожу и изменили черты лица, придав ему исступленное и нечеловеческое выражение. Цикло и не пытался облагообразить себя.

Он не стриг волос и носил пепельную гриву с обильной проседью стянутой в небрежный узел. И одевался он не так, как пристало порядочному обитателю посада: в холст летом, в овчину — зимой. Одежда на нем была из кожи и придавала ему вид дикий, словно он только-только вышел из дремучего леса, и обтягивала чудовищные мослы. Лорелее он казался самой смертью в человеческом обличье, и он об этом знал. Странно было даже подумать, что по возрасту он едва на десять лет превосходит ее сыновей. Что он, в сущности, еще юноша.

— Мадам угодно искать меня? — спросил Циклоп Бийик.

R голосе его ей почудилась насмешка. В общем, он, очевидно, находил забавными большинство людей. В этом была, вероятно, его личная мера самозащиты, в какой всегда нуждаются чудовища.

— Кто из них лучше? — спросила она, глядя в сторону колодца, откуда все еще неслись оглушительные визги, сопровождавшие неизменную возню.

Странный вопрос для матери близнецов. Однако в том, что составляло ее жизнь, Лорелея с некоторых пор вообще не видела ничего нормального. Не был нормальным и сам Циклоп. Так почему бы и не задать ему этот вопрос? Хотя бы чисто статистически.

— Вы отдаете себе отчет, мадам, что мой ответ на этот вопрос подразумевает лишь того, кто из них лучше держит меч? Прочие материи не моего ума дело.

— Разумеется, — сказала королева, глядя на колодец, чтобы сохранить хотя бы минимум величия.

— Олойхор, — услышала она. — Он выигрывает семь схваток из десяти.

— Олойхор, он что — сильнее, ловчее, подвижнее? Совершеннее телом?

Циклоп покачал своей страшной головой.

— Киммель, возможно, немного сильнее. Однако у него нет этого… как его… стимула побеждать. Он никогда не вцепится зубами. Это для него все шуточки. Игра, не стоящая напряжения. Кто не дерется всерьез — не выигрывает. Беззлобный щенок — дешевка.

— Что же в таком случае стимулирует Ойхо?

Циклоп ухмыльнулся.

— Чемпионский характер. Одного желания побеждать ему уже достаточно.

Лорелея отвернулась.

Олойхор. Именно это она и хотела услышать, верно?

Суета, вот уже несколько дней царившая на королевском подворье и сегодня достигшая своего апогея, укрывала ребят не хуже шапки-невидимки. Сегодня не стоило путаться под ногами: все трое были достаточно умны, чтобы различать такие моменты, а потому следили за беготней челяди, за распоряжениями отца, за перемещениями конной дружины от бревенчатой стены зимней конюшни, что замыкала тренировочную площадку. Сейчас конюшня пустовала: лошадей почти всех на лето перевели на пастбища, оставив лишь нескольких для ежедневных нужд. Сейчас эти нужды были в самом разгаре, и хотя из приоткрытой двери, в тени которой Киммель с притворным безразличием опирался на стену лопатками, пахло все теми же кожей, сеном и навозом, дух удивительнейшим образом тянул нежилой. По крайней мере, так казалось Имоджин.

От возбуждения и любопытства глаза мальчишек горели, как у голодных рысей. Действо и впрямь происходило нешуточное, и в свете благополучия крохотного Клаусова королевства — чрезвычайно важное. Ловили разбойников. То есть, это кто-то там, на просторах, за всеми мыслимыми пределами их ловил, а они, принцы, строжайше предупрежденные отцом, оставались в стороне. Ойхо и Ким сочли бы этот запрет справедливым, когда бы он касался только девчонки, но в отцовской дружине были отроки моложе их годами, да и дружинников постарше они уже, случалось, бивали в учебных тренировках, где о поддавках не могло быть и речи.