Они пошли на него одновременно, чуть пригибаясь, на полусогнутых ногах, как голодные звери, готовые к прыжку, и Ойхо в последний момент уголком отстраненного сознания отметил отпечаток безумия, пятнавший их искаженные лица.

У них ведь тоже только ножи. Всего лишь. Ойхо сощурился и нога расставил покрепче, убедившись, что они пружинят. Он мог бы кинуться в бега, против них он был сущий олень.

Ему не хотелось. В ответ на недвусмысленную угрозу «пастушок» тоже вынул нож. Рано или поздно сыну его отца все равно придется разбираться с опасным отребьем. Почему не начать сейчас?

У него был свой собственный хват, при котором рукоятка ножа свободно лежала в раскрытой ладони, придерживаемая большим пальцем. Достаточно толчка, чтобы нож взмывал с ладони, как птица. И, что немаловажно, заметить момент толчка никто практически не мог.

Глаза Ойхо чуть распахнулись, а рот приоткрылся на резком выдохе, когда когти выпущенной им «птицы» впились в горло того, кто оказался к нему на полшага ближе. Не Гисп, другой. Разбойник остановился в траве, доходившей ему до бедер, попытался сделать еще шаг, запнулся и упал, хрипя и булькая, лицом вниз. Руки его скребли землю, но обрывали лишь траву. В конце концов, едва ли это было больше, чем он заслужил, и уж наверняка милосерднее, чем заключение в земляной яме, мучительное дознание и последующая публичная казнь.

Обезоруженный, Ойхо тем не менее обернулся к противнику, оставшемуся в живых. Кругом валялось достаточно палок, а палка в обученных руках — это почти копье. Ну, или копье — почти палка. В частности сейчас Ойхо вдаваться было некогда. Кроме того, при нем оставались руки и ноги, и молодецкая сила била в нем, ища выхода.

Однако тот, второй, не спешил нападать на неожиданно опасного мальчишку, а пятился слегка, не выпуская Ойхо из виду и в то же время вслепую шаря растопыренной пятерней по простертому в траве трупу. Сперва Ойхо предположил, будто тот спешит завладеть его брошенным ножом. Как будто это дало бы нападавшему фору, и сам бросил взгляд кругом, торопясь выбрать себе оружие для следующего эпизода.

Однако Гиспа интересовало не оружие. Его грязная исцарапанная лапа сомкнулась на неприметном кожаном кисете, висевшем у покойника на горле. Для чего ему, разумеется, пришлось перевернуть труп ногой. Гисп оборвал шнурок и сунул находку за пазуху, сверкнув на мальчишку быстрым взглядом из-под нависших бровей. Ойхо не сводил с него глаз, легко подавив позыв к тошноте, вызванный его первым в жизни убитым. Неженок тут не было. Расслабление сейчас было бы смерти подобно.

Ойхо не трогался с места, только поворачивался, сжимая и разжимая кулаки и приводя мышцы в готовность согласно боевой методике Циклопа Бийика, следя глазами за движениями острия ножа, направленного в его сторону. Страх… даже не пришел. Противник не нападал, рассматривая, видимо, неожиданно серьезного юнца как гадюку, которая нипочем сама не бросится, коли ее не трогать.

Человек этот, разумеется, был чрезвычайно опасен.

Вероятно, даже более, чем Ойхо считал опасным себя.

Опыт смертельных схваток без правил намного превышал в разбойнике все игровое мастерство тренированного принца. Но в то же время движения его свободной руки, обращенной к юноше грязной ладонью, как бы говорили, что он заинтересован только уйти. Что он намерен только защищаться. Оба стояли на напружиненных, чуть согнутых ногах, готовые в любой момент прыгнуть как вперед, так и назад. Потом разбойник тихо попятился, не отводя взгляда. Ойхо ждал, держа паузу взглядом. Тот выпрямился, несколько ускорив шаги, но все еще опасаясь повернуться спиной. Ойхо присел над трупом, торопясь овладеть своим ножом. Предварительно пришлось отереть его о грязные лохмотья.

Стоило макушке принца опуститься ниже метелок высокой травы, как бандит с видимым облегчением наконец развернулся в сторону своей дороги и дунул напролом сквозь кусты, во все лопатки, с треском, делавшим честь взрослому секачу. Подхватив оружие, Ойхо легкой тенью метнулся следом, маскируясь за его собственным шумом.

Когда королевское правосудие было осуществлено, Олойхор обыскал труп и, сунув нос в мешочек, остался удовлетворен. Он нашел там именно то, что ожидал и ради чего заварил все сегодняшнее приключение. Так даже лучше. Не осталось никакой неопределенности. Кисет с разбойничьей добычей перекочевал к нему за пазуху.

Прикапывать их Олойхор не стал. Не царское, во-первых, дело. Да и в общем, ему следовало поторопиться.

Хотя бы ради того, чтобы не позволить Киму распространяться на тему, кого за смертью посылать. Разбойники и так уже достаточно его задержали, не стоило отдавать им слишком много времени, отнятого у Имоджин. Впрочем, она должна понять, что разбойники были не тем делом, которое он мог отложить. Едва ли ей что-нибудь грозило.

Кисет с камешками доказывал его правоту брату, который слишком часто вслух сомневался в его, Олойхора, способностях. Чтобы доказать удаль отцу, Ойхо отделил головы разбойников и, завернув их в лохмотья одного из них, продолжил свой бег. Всего лишь дохлое мясо.

Настроение у него только улучшилось.

То ли день этот бирюзовый был невозможно длинным, ведь начался он задолго до рассвета, то ли в воспоминаниях детство всегда сливается в один невозможно длинный день, а может, Имоджин всего лишь укачало.

С навалившейся сонливостью девочка ничего поделать не могла. Ким дышал тяжело и неравномерно, и временами подбрасывал ее, чтобы перехватить поудобнее. Наверное, от тяжести у него немели руки. Разбуженная, Имоджин пыталась покрепче уцепиться за его шею, понимая, что ноша тяжелее вдвойне, когда сама норовит выскользнуть из рук. Казалось, она привязана за ногу к непреодолимым обстоятельствам. Удивляться тому, что ее спутник до сих пор не выронил ее и не упал сам, у Имоджин не осталось сил. В груди у Кима, похоже, работали кузнечные мехи. И, похоже, они барахлшш. Помочь ему она ничем не могла, а при таком раскладе ей не оставалось ничего, кроме как… глаза ее вновь сомкнулись, усталость снова завернула ее в пуховую перину.

— Имодж! — услыхала она сквозь тягостно свинцовую дремоту. Кричали, казалось, в самое ухо. Не желая покидать уютные объятия сна, девочка замотала головой, к своему удивлению обнаружив, что та болтается на тоненькой вялой ниточке. Оторвавшись от Кимова плеча, к которому была прислонена, голова никак не могла прекратить качаться.

Ее грубо встряхнули.

— Имодж! Не спи!

Почему, хотела спросить она. Но язык не поворачивался во рту. Однако Ким никак не желал оставить ее в покое. Она хотела стукнуть его кулаком, чтобы отвязался, но рука не поднялась. В буквальном смысле.

— Да не сплю я, — выговорила она непослушным языком.

— Разговаривай со мной! — велел Ким.

— О чем?

— Да о чем хочешь. Расскажи мне… к примеру, о Плоских Землях, откуда ты родом. Какие у вас истории в ходу, чем детей пугают. Да ты ж девчонка, ты должна уметь трепаться попусту. Хоть песни пой!

— Зачем?

— Ну… — Он привычно взбросил ее чуть повыше. — Предположительно, мне так будет легче. Отвлекусь.

Имоджин ненадолго задумалась, чем она может поразить воображение вдумчивого автора всех без исключения красноглазых чертей в королевстве. И следующие два часа, когда сперва темнело, а после — в серебряном свете восходящей луны, Ким услыхал о хороводах гигантских камней, поставленных торчком среди возвышенных пустошей, о земле, которая, как спинной гребень белого дракона, всплывающего из глубин, в погожий день видна с берега через пролив. О верстовых столбах, помеченных знаком двуострой секиры как символом забытого языческого бога. О стеклянных островах у дальнего берега той белой земли и о том, что они, оказывается, не стоят на месте, а дрейфуют, осененные каждый своей собственной радугой. Узреть их воочию может якобы только их уроженец или произошедший от его крови. И об отце, который, держа ее за руку, говорил, что у нее должен быть этот дар. О часах и днях, проведенных ею на берегу возле распяленных сетей, когда она изо всех сил напрягала глаза, пытаясь разглядеть в тумане скользящие острова. О Матери-Лошади, живущей в реке. Об Отце-Дереве, на ветвях которого созревают миры и судьбы.