К вечеру жара не спадала. Камни отдавали накопленный за день жар. Ветер, едва дохнув, тут же затихал. Все окна были распахнуты. На крышах слышались шаги и возня – обитатели инсул выбирались туда с наступлением темноты.

Арриетта мечтала удрать из Рима, укрыться на прохладной загородной вилле. Но это только мечты. Денег нет. Все полученное за книгу растрачено без остатка. Долгов – три тысячи. Новую подачку из меценатского фонда еще ждать и ждать. Стихи – ловушка неведомых ловцов. Попал в нее – и уже не выбраться, не уйти. Кому и для чего ты нужен – непонятно. Что-то такое щебечешь и задыхаешься от восторга. Варишься в каменном котле вместе с Городом. И в конце концов понимаешь, что не нужен никому.

Итак, Гимп встал в черную лужу и ждал. Девушка спряталась за колонной вестибула и тоже ждала. Старый дом, спрессованный временем в неразрушимый монолит, запутался в сетях плюща. Свет из окна золотил глянцевые листья. Где-то звучала музыка, где-то плакал ребенок. Жизнь вросла в камень и стала единой с ним. Люди внутри камня, внутри Города. Им хорошо. А она, Арриетта, снаружи. И Гимп снаружи.

Арриетта была готова выть в голос от страха. Но она не выла. Она сочиняла стихи. Стихи выходили красивые, но она их тут же забывала.

Гимп стоял в луже и что-то насвистывал. Ждал. Когда они придут.

И они пришли. Обычные люди в черных туниках. Они вытащили моток белой прочной веревки и принялись окутывать Гимпа, как пауки. И тогда Арриетта подошла сзади и закричала:

– Гимп!

Она вскинула руки, будто хотела протиснуться к гению. И уронила – как ей показалось очень ловко – жука за шиворот одному из ловцов. Ловец повернулся и ударил ее по лицу. Не рукой, а чем-то жестким и холодным. И лица у Арриетты не стало – его срезало начисто. Оно упало на асфальт и осталось лежать – белая безглазая маска с пустым ртом. Арриетта схватилась руками за голову и нащупала что-то липкое, скользкое… Самое ужасное, что глаза у нее сохранились. Она видела. Видела, как Гимп повернулся к ней и крикнул:

– Уходи, Арри!

В его слепых глазах застыл ужас.

Она наклонилась поднять лицо. Но не смогла – кто-то из ловцов наступил на него ногой. И оно превратилось в черный грязный лоскут.

А ловцы потащили запеленатого в веревочный кокон Гимпа. И черная лужа, поймавшая Гимпа, вприскочку послушной собачонкой кинулась следом. Но Арриетта не побежала за ними. Она ползала по мостовой и искала потерянное лицо. Кровь хлестала из раны на камни. И где-то очень далеко выла сирена «неспящих».

Сторонники Бенита в сенате держались тесной группой. Он и сам удивился тому, как быстро ему удалось сколотить вокруг себя кучку преданных, и, главное, яростных единомышленников. Оказывается, в уравновешенном и благополучном обществе достаточно людей, которым необходима не благовоспитанность, а ругань, не логические доводы, а площадная брань. «Мои шлюхи», – мысленно называл их Бенит. Вслух так называть еще не отваживался. Но, возможно, скоро так и назовет. Им понравится. Он был уверен, что понравится.

Репортеры вертелись вокруг него. Бенит обожал репортеров. Делал вид, что нападает на них, а на самом деле играл с ними. Кот так играет с мышами. Каждый новый скандал добавлял ему внимания. Каждый новый репортер добавлял ему популярности – не важно, о чем писал служитель стила – о проигранных в алеаториуме тысячах или о пожертвованиях на обучение сирот.

Каждая речь Бенита производила эффект разорвавшейся гранаты. Ее обсуждали, ее цитировали. В его словах было то, чего не хватало другим – каждая фраза дышала смелостью.

Возможно, сегодня Бенит произнесет свою лучшую речь.

По закону (ах, эти дурацкие законы) во время прений в курии Бенит должен был высказываться в конце. И он самодовольно жмурился, предвкушая…

И вот настал его черед.

– О чем вы тут болтаете, седые комарики! – сказал Бенит, понимаясь. – О потерях, о язвах, о болезнях. Что толку сожалеть об утраченном. Надо взять на себя новую обязанность. Вернуть гражданам Великого Рима их права. Они могли исполнять желания, и перегрины завидовали избранным счастливцам. На этом тысячу лет стояла Империя. Но Руфин и Элий своими интригами лишили римлян этого права. И первое, что нужно сделать – вернуть утраченный дар! Верните Риму дар богов! – И он погрозил неведомо кому кулаком. Может, самим богам? А может покойному Августу? – Деньги – тьфу! Я презираю деньги!

– Но это невозможно… – прошептала Верония Нонниан.

– Невозможно? Почему? Потому что вы этого не можете? Не знаете как? – Бенит расхохотался. – А я знаю. И дарю римским гражданам то, что они утратили – отныне пусть они обращаются ко мне, и я исполню их желания. Мечта Империи в моих руках!

Сенаторы опешили от подобной наглости.

– Как он может исполнять желания? – шепнул язвительный тонкогубый Луций Галл, достаточно громко, чтобы остальные его услышали. – Разве он бог?

– Я не бог! Но я превзойду богов! – Бенит повернулся к наглецу. – Я сделаю то, чего жаждет Рим, и то, что вы должны были сделать, да не сумели. Пусть квириты знают – отныне я исполняю их желания. Квириты, – обратился он к толпящимся у дверей курии любопытным. – Пишите письма сенатору Бениту, и ваши желания исполнятся! Мне не нужно дозволение цензора, я не стану проверять, достойно ли исполнения ваше желание! Если у тебя есть звание римского гражданина, ты достоин, ты получаешь все!

Он сел. Поправил складки тоги с пурпурной полосой. Приосанился.

Репортеры фотографировали. Зрители хлопали в ладоши и свистели. Одобрительно.

Большинство сенаторов забавлялись происходящей нелепицей, другие постукивали себя по лбу, третьи – были и такие – восхищались. Никто не воспринял заявления Бенита всерьез. Как можно воспринимать всерьез подобные глупости? Все были уверены, что речь эта – ловкий трюк, не более того.

Бенит торжествующе улыбался. Он-то знал, что сказал правду.

Гимп распахнул глаза. Тьма вокруг. Тьма, потому что темно? Или потому что бывший гений по-прежнему слеп? Он не знал. Ощупал кровать. Ткань была мягкой, даже на ощупь он чувствовал, что простыни чисты. Поднялся. Босая нога утонула в пушистом ковре. Вытянув руку, он двинулся наугад. И вскоре уперся в стену. Штукатурка и краска ровные. Фреска? Медленно Гимп стал обходить комнату. Нащупал окно. Частая решетка. Открывается. И довольно легко. Но сколько футов до земли? Влажный запах дохнул в лицо. Запах сада. В комнате очень тихо. Он в Риме? Или уже не в Риме?… Гимп двинулся дальше и добрался до двери. Дверь была заперта. Обычная дверь с узорной решетчатой вставкой наверху. На карцер не похоже. Но и не гостиница. Частный дом? Тогда кто хозяин? Ловцы?

– Кто-нибудь… – позвал Гимп.

Никто не отозвался. Он попробовал открыть замок – не получилось.

И тут кто-то тихо, но очень отчетливо сказал за стеною:

– Андабат.

Гимп замер. Потом кинулся к стене, заколотил кулаками. Закричал.

– Андабат, – повторил все тот же голос.

– Кто здесь?

– Андабат, – сказал неизвестный в третий раз.

– Ты что, псих? – разозлился Гимп.

– Андабат…

«Андабат» – слепой гладиатор. Значит, сосед Гимпа так же слеп.

– А я – бывший гений Империи, – сообщил Гимп. – А ты – гений?