Закрыв глаза, Гарс наугад ткнул в первую попавшуюся кнопку.

Вопросы возникали с самого пробуждения. Их всегда было так много, будто Третий не просыпался, а рождался заново, покидая небытие и новь обретая мир, который, непонятный и чужой, всякий раз как бы тоже рождался с ним заново.

Некоторое время после пробуждения Третий лежал неподвижно, удивленно рассматривая облупленные стены и потолок. Он ничего не помнил и не знал. Вопросы накатывались на него лавиной: «Кто я? Где я? Что со мной? Что нужно делать?»

Но постепенно все обретало прежнюю ясность, все вставало на место, и окружающая обстановка начинала казаться не такой уж и чужой. Впрочем, это было лишь обманчивое впечатление. Если пытаться докопаться до глубинной сути происходящего вокруг, то ответы на вопросы по-прежнему не находились. Иногда Третьему казалось, что стоит сделать еще одно небольшое усилие — и он сразу все вспомнит и поймет. Но, сколько бы он ни силился, между ним и истиной всегда оставалась невидимая, непреодолимая черта.

«Пора вставать, — подумал Третий. И тут же спросил себя: — А почему пора? Почему какой-то внутренний голос командует мне отбросить колючее одеяло, воняющее каким-то дезинфекционным препаратом, спустить ноги на жесткий прикроватный коврик и встать?»

Тем не менее, думая так, он автоматически выполнял действия, смысл которых ему был не совсем ясен.

Рассеянно глядя в окно, он натягивал на себя синий комбинезон с большими тройками на спине и груди.

День обещал быть теплым и солнечным. За окном никого не было видно, но от входа в Жилой корпус, где в землю была вкопана деревянная скамья, доносились два громких голоса. Третий открыл окно и прислушался.

— Давай поговорим, а? — предложил голос Восьмого.

— Давай, — охотно согласился Седьмой.

— О чем? — спросил Восьмой.

— О чем хочешь, — сказал Седьмой.

— Ну ладно, — сказал Восьмой и откашлялся, прочищая горло. — Хорошая сегодня погода, скажу я тебе! — с чувством провозгласил он после паузы.

— А вчера, по-твоему, была плохая? — ехидно ответствовал Седьмой.

— Почему это плохая? — удивился Восьмой. — Вчера тоже была хорошая погода! Ты что, Седьмой?.. И позавчера, и позапозавчера. А до Катастрофы погода была еще даже лучше, чем сейчас.

Третий навострил было уши, но Седьмой оборвал своего собеседника:

— От твоего субъективизма, Восьмой, тошнит!.. Как ты можешь так априорно заявлять? Вот тебе, например, погода кажется отличной, а ты не допускаешь, что кому-нибудь она кажется мерзкой? Может, кто-то не любит солнечный свет, а любит облачность и мелкий дождик.

— Интере-есно, — насмешливо протянул Восьмой. — Какому это идиоту может не нравиться солнце и ясное небо?

— Я говорю — может быть. На всякий случай. Прежде чем утверждать что-то, надо учитывать все возможности, понятно? Кстати, если ты собираешься говорить о погоде, ты должен предварительно уточнить, что такое погода и что значит — хорошая погода!

— Ну, тут и думать нечего! Это каждый идиот знает! Погода — это… э-э… состояние климата в данный момент.

— Допустим. Тогда что есть климат?

— Климат — это… э-э… это совокупность погодных условий в данном регионе.

Как обычно, разговор между Седьмым и Восьмым грозил перерасти в затяжную дискуссию, в ходе которой собеседники занудно уточняли значение чуть ли не каждого слова и понятия, якобы чтобы лучше понимать друг друга, но почему-то в итоге запутывались в словесных конструкциях и принимались ссориться, причем каждый переходил к весьма нелестным оценкам умственных способностей своего оппонента.

Третий решительно захлопнул окно.

Все — или почти все — уже находились в столовой, которая располагалась на первом этаже Жилого корпуса. Над столиками плыл гомон разговоров и лязг столовых приборов. Третий подошел к стойке заказов. Наугад ткнув пальцем в одну из множества кнопок, взял выскочивший из раздаточного люка стойки поднос с тарелкой, в которой было нечто желтое и на вид не очень съедобное, и чашкой, в которой исходила горячим паром подозрительная бурая жидкость. Затем он огляделся.

Почти все места за столиками были заняты, только в самом углу одиноко восседал бездельник Пятнадцатый, уплетавший что-то, напоминавшее макароны. Завтракать в его компании Третьему не хотелось, h(? надо было куда-то пристроиться — не будешь же есть стоя, как лошадь, — и он принялся, то и дело кивая и здороваясь, пробираться между столиками.

Опасения его в отношении Пятнадцатого не замедлили оправдаться.

— Что это у тебя? — с подозрением осведомился бездельник, едва Третий уселся перед ним.

— Где? — не понял Третий.

— Где, где… Да на тарелке! — уточнил Пятнадцатый. От удивления он даже перестал двигать челюстями. Третий поглядел в свою тарелку.

— Яичница, по-моему, — сообщал он. — А что?

— М-да, — с непонятным разочарованием констатировал Пятнадцатый и вновь принялся за свои макароны. — Странно. Ну ладно, если тебе так хочется, пусть это будет яичница.

Не успел Третий поинтересоваться, что же тут странного, как Пятнадцатый вдруг нацелился в него вилкой и сказал таким тоном, будто его только что осенила какая-то гениальная идея:

— Вот ты, Третий, говоришь — Стена. Ну и что? Стена есть Стена, как говорит Одиннадцатый, и ничего с ней не поделаешь. Ты… это… ты того… брось!.. Стена — она и есть Стена, и никуда ее… не это самое…

Как всегда, в самый интересный момент речь его становилась почему-то совсем невразумительной.

— Подожди, подожди, — сказал Третий, с сожалением отставляя нетронутую тарелку в сторону. — Ну что ты так разволновался, Пятнадцатый? Во-первых, ничего не говорил я сейчас про Стену, а во-вторых, если когда-то и говорил, так ведь только в том плане, что непонятно мне все это. Ну хорошо, допустим. Значит, имеем мы вокруг себя сплошную Стену. Ладно. Но тогда сразу возникает несколько вопросов. Первый: откуда она тут взялась? Кто ее построил, Стену эту, — ведь должен же был кто-нибудь ее построить?! Второй: что находится за этой самой Стеной? Третий…

Он внезапно умолк. Сначала он слышал себя как бы со стороны и краешком сознания умилялся себе: логично рассуждаю! Но потом в монологе его все больше стали появляться какие-то чужие нотки, и в конце концов Третий с ужасом понял, что его рассуждения очень похожи на занудные споры между Седьмым и Восьмым.

К тому же на Пятнадцатого этот логичный дискурс никакого впечатления не произвел. Глаза его остались такими же пустыми, как и раньше, и, зажав вилку в кулаке, он начал ;долго и старательно втолковывать Третьему, насколько он, Третий, не прав. Вечно ты, Третий, со своими дурацкими вопросами, говорил он. Даже поесть как следует не дашь. Только тень на плетень наводишь да воду мутишь. И что тебе далась эта Стена? Ну стоит она, и пусть себе стоит на здоровье! И до Катастрофы стояла, и сейчас, как видишь, стоит, и еще бог знает сколько простоит на одном и том же месте. Ну, предположим, говорил дальше Пятнадцатый, узнаешь ты каким-то образом все про Стену — и откуда она взялась здесь, и что за ней скрывается (хотя как ты узнаешь-то?), — ну а дальше что? Что изменится в нашей жизни? Солнце, что ли, светить ярче будет? Или работать не надо будет?

— Постой, постой, Пятнадцатый, — растерянно пробормотал Третий. — При чем тут солнце? При чем тут работа? Ты что-то не туда завернул!

Словно ища поддержки, он огляделся и вдруг увидел, что в столовой никого уже, кроме них двоих, нет: видимо, все ушли в Рабочий корпус.

— Ладно, — сказал он, поднимаясь из-за столика. — Потом договорим. Сейчас работать надо, это ты вовремя вспомнил.

Пятнадцатый тоже вскочил, засуетился, всем своим видом изображая неутолимую жажду трудиться, не покладая рук и не жалея сил, на всеобщее благо. Однако глазки его при этом избегали встречаться со взглядом Третьего, и было ясно, что ни на какую работу Пятнадцатый опять не пойдет, а найдет он себе укромное местечко в городке и завалится там дрыхнуть до обеда. Еще никто не видел, чтобы Пятнадцатый работал. Ложкой, вилкой да челюстями он только работал, этот бездельник!