Ни одна страна не понесла таких чудовищных потерь во время войны, как Россия, и они были отягощены жертвами последовавшей революции и войны между Белой и Красной Армиями. Удивительно, что чаще эту страну ассоциировали с варварским началом не столько из-за солдат, сколько из-за танцоров. В довоенной Европе одним из самых выдающихся культурных событий было появление Русского балета, который вскоре стал ведущим направлением сцены и возглавлял авангард - с момента появления в Париже в 1906 г. и до смерти в Венеции в 1929 г. его основателя, Сергея Дягилева. Дягилев был несравненным импресарио. Ничего подобного Русскому балету не видели со времен французской оперы-балета, созданной для прославления Людовика XIV. В своих работах Дягилев достиг того синтеза искусств, о котором только мечтал Вагнер, одновременно преобразив вагнеровский серьезный реализм XIX века в ослепительную смесь фантазии, комедии, сказки, варварской пышности и зрелищности. Центральное место в его мистериях занимал танец, и этот вид искусства иногда соотносили с побочной ветвью развития оперных интерлюдий и варьете. Уже Чайковский обогатил театральные возможности балета, но только Дягилев со своей труппой произвел революцию в танце и преобразовал его в новый вид искусства. Сам Дягилев обладал бурным темпераментом - обаятельный, вероломный и изысканный дилетант-гомосексуалист, завоевывавший известность благодаря скандалам; без всяких усилий он приобретал расположение как своих артистов, так и богатых покровителей, в то же время презирая все нормы обыденной морали и социального поведения. Наблюдая за его отношениями с его любовником и главным танцором, несчастным Нижинским, некоторые сравнивали его со Свенгали, другие - с Распутиным. Дягилев был, однако, не единственным влиятельным русским импресарио того периода. Ныне известный как духовный учитель, Георгий Иванович Гурджиев любил называть себя учителем танцев, и, действительно, в его учении танец занимает важное место. Когда Дягилев с триумфом разъезжал по Европе, Гурджиев безуспешно старался поставить свой балет, "Битва магов", в Москве и Санкт-Петербурге. Ничего не можеть быть более далекого от теософских добродетелей и братской любви, чем учение Гурджиева. Несмотря на ряд идеологических разногласий, все теософские и антропософские группы продолжали проповедовать мир и братство всего человечества! Несмотря на то, что во время войны они разделились на два фронта, к 1919 г. эти идеалы вновь вернулись в официальные программы. Гурджиев не примкнул ни к одной из этих групп. Если теософия отражала идеалистические тенденции самого начала XX века, приведшие к созданию Лиги Наций, организациям социальной демократии и молодежным движениям, то Гурджиев развивал другую традицию - варварский примитивизм, положивший начало такому явлению, как фашизм, и отразившийся во многих произведениях искусства: от романов Лоуренса до ранних композиций Стравинского. Центральное место в доктрине Гурджиева занимала война и основным методом обучения была продуктивная борьба, в которой все средства хороши. Однако, несмотря на сознательный отход от теософии, Гурджиев разработал внешне похожую на теософскую универсальную доктрину с детально разработанной космологией и даже с Братством Учителей. Невозможно сказать, насколько глубоко он черпал свои идеи из работ ЕПБ, но первые два десятилетия века теософия процветала в России - как раз тогда, когда Гурджиев формулировал свое учение. Разница была в том, что тайное Братство, которое Блаватская помещала в Египте и Гималаях, Гурджиев нашел и в мистических доктринах Центральной Азии, где он и родился. Этот факт, возможно, даже укреплял веру в то, что все мировые религии происходят из одного источника. Принимая во внимание большое количество оккультных обществ и тайных братств, распространившихся в конце XIX века, было бы ошибкой утверждать, что Гурджиев заимствовал идеи исключительно у Блаватской, тем более что методы учительства у них были разные. Но вряд ли кто-то решится отрицать поразительное сходство их характеров и некоторых фактов их жизней. Привлекают внимание параллели между забавным (и зачастую дилетантстким) мифологизированием собственной жизни ЕПБ и мастерским изобретательством в этой области Гурджиева. То, что Гурджиев был хорошо знаком с трудами ЕПБ и ее репутацией, известно из разрозненных высказываний и замечаний ученикам. При случае он даже шутливо заявлял, что у него были даже кое-какие личные отношения со Старой Леди. Иногда создается впечатление, что он брал ее жизнь за образец, но в любом случае каждое его изобретение оказывалось рангом выше. Если Блаватская просто путешествовала по таинственной Азии, то Гурджиев там даже родился; если Блаватская основала общество для изучения феноменов, то Гурджиев основал настоящую практикующую эти феномены эзотерическую школу; если она встречалась с Учителями, то Гурджиев сам называл себя Учителем. Если в данном случае речь и не идет о прямом наследстве, то, по крайней мере, можно сказать о некоторой наследственности или о том, что философ Людвиг Виттгенштейн назвал семейным сходством: набор признаков, предполагающих родство, но не обязательно доказывающих его. Первые сорок лет жизни Гурджиева скрыты во мраке неизвестности и загадочности, который он рад был сгустить при каждом удобном случае {15}. Подобно Блаватской и Ледбитеру, он обладал даром рассказчика и ничто не давало такой превосходной возможности его проявить, как наличие белых пятен в его собственной жизни. Даже дата его рождения неизвестна. Один из недавних исследователей называет 1873 год, другой 1877, третий - 1866, тогда как четвертый, указывая на 1874, все же считает наиболее достоверным промежуток между 1870 и 1886 гг. Неопределенность, которую Гурджиев никогда не стремился прояснить, способствовала его загадочной ауре. Как-то раз на американской таможне обнаружили, что в его паспорте вместо года рождения стоит отдаленная будущая дата. "Это не ошибка, - сказал таинственный путешественник во времени, - исправляться придется вам" {16}. Что касается других дат жизни между рождением и встречей с Успенским, случившейся незадолго до революции, то мы располагаем только его собственными сообщениями, большинство из которых, кажется, заимствовано из фольклора Центральной Азии и "Тысячи и одной ночи". Однако, видимо, он, действительно, был сыном грека и армянки, родился в Александрополе (впоследствии Ленинакан в Советской Армении) и воспитывался в "отдаленном и очень скучном городке" Карее близ российско-турецкой границы. Хотя городок и мог казаться его обитателю скучным, но регион был весьма неспокойным и опасным. В течение многих веков на него претендовали Российская и Османская империи, его пересекали кочевники и торговцы, здесь часто возникали межэтнические столкновения, политические конфликты и стихийные бедствия. Население в нем очень неоднородно по этническим, религиозным и языковым признакам - возможно, поэтому Гурджиев обладал способностями к языкам, даром перевоплощения и космополитическим духом. Б маленьких городках, расположенных между долинами и горами, жили греки, армяне, турки, русские, курды, кавказские татары и грузины; местные религии охватывали очень широкий спектр - от несторианства до суфизма, от буддизма до шаманизма и даже почитания дьявола. Гурджиев описывал своего отца как потомка некогда богатого и древнего рода, унаследовавшего огромное стадо, сильно поредевшее во время мора и разорившего своего владельца. После этого он занимался различного рода деятельностью - в том числе был и плотником, но все его затеи оканчивались неудачами, потому что Гурджиев-старший был слишком горд, чтобы наживаться на обмане. Сын не объяснял, рассказывая об этом, почему удачное предпринимательство обязательно должно основываться на махинациях (что, однако, делается понятным, если принять во внимание его собственный опыт). Более важно то, что его отец был также и "ашугом", или поэтом и рассказчиком, знавшим наизусть большие куски эпических сочинений, включая и поэму о Гильгамеше. Ощутимая связь с прошлым действительно является таким наследством, с которым не сравнятся никакие богатства. Как говорил сам Гурджиев, он приобрел культурный опыт, который интерпретировал как сохранение Древней Мудрости в формах и ритуалах, значение которых давно забыто. Мы не можем знать наверняка, на самом ли деле Гурджиев в детстве слушал поэму о Гильгамеше - эта история вполне может оказаться плодом его богатого воображения. Но, как и в случае с Блаватской, это не так уж и важно. Важнее та роль, которую Гурджиев отводил собственному отцу в своей мифологии: благородный дикарь в духе Руссо, приобщенный к древнейшему источнику жизни. Эта роль объясняет также и самый дорогой дар отца сыну: строгие правила воспитания, научившие его выживать в любом, даже враждебном, окружении. Раннее пробуждение и умывание холодной водой сопровождались суровыми наказаниями за непослушание. Идеи старшего Гурджиева о воспитании характера порой напоминают шутки о том, как школьников заставляют встать, подсунув им жабу в кровать, или о том, как сын должен держать ядовитую змею в руке, пока папа не закончит завтракать, - жестокость, за которую впоследствии люди благодарны своим воспитателям. Эти строгие методы позже ощутили на себе и его последователи. Таким образом, молодой Гурджиев должен был вырасти человеком, умевшим постоять за себя. Как все города в том регионе, Каре и Александрополь делились на районы согласно социальному положению жителей, их обычаям и религиям, и мальчик, видимо, рано стал понимать эти различия. Несмотря на заявления о знатном происхождении, он вырос в бедности и вскоре научился браться за любую подвернувшуюся работу - от починки обуви до гипноза, приобретая по ходу дела ловкость, позже поражавшую интеллектуалов из среднего класса, собиравшихся вокруг него. Образование ему пришлось получать самому, из разных источников. Сам он говорил, что посещал церковную школу в Карее, пока настоятель собора не посоветовал отцу взять его из школы и давать ему уроки на дому, под тем предлогом, что программа школы якобы не подходит такому одаренному ученику. Его учителем стал сам настоятель, преподавший ему десять основных принципов правильной жизни (точность в цифрах характерна для Гурджиева), в числе которых были безоговорочное предписание почтительного отношения к родителям, добросовестность в работе, "бесстрашие к чертям, змеям и мышам" (достаточно непонятный принцип). Закончив свое недолгое формальное образование, Гурджиев принялся путешествовать. Как ранее Блаватскую, дорога его привела (а может быть, и нет) в Тибет. Об этом рассказывается, что он действовал там инкогнито, под видом тибетского ламы, будучи вовлечен в какие-то политические интриги в качестве тайного агента русского царя. Называется даже его псевдоним Овше Нарзунов. По крайней мере, один современный автор отождествляет Гурджиева и Нарзунова. Его биограф более сдержан в своих предположениях, хотя и он не отрицает того факта, что Гурджиев мог работать тайным агентом под тем или иным именем {17J. Гурджиев не считал нужным распространяться на сей счет и говорил только, что был ранен в Тибете в 1902 г., когда изучал там оккультные дисциплины. Встретив через много лет в Нью-Йорке Ахмеда Абдуллу, члена небезызвестной экспедиции Янгхасбэнда, Гурджиев дал ему понять, что был тайным агентом (впрочем, свидетельства Абдуллы не менее сомнительны, чем высказывания самого Гурджиева) {18}. Наверняка мы знаем только то, что ему нужно было на что-то жить, что он часто вовлекался в теневые дела и вполне мог быть связан с политическими интригами и мог выжить практически без всяких средств к существованию. Он умел привлекать к себе внимание различными тайнами и загадками. Сам Гурджиев рассказывал, что юные годы провел в поисках таинственных Учителей Мудрости. Он описывает, например, во "Встречах с выдающимися людьми" свое намерение найти их в Египте, руководствуясь некоей загадочной картой, случайно обнаруженной им в отдаленном селении. В этой книге перечисляются более или менее вероятные приключения, в которых даже курдская овчарка автора оказывается удивительным феноменом. Но археолог профессор Скридлов, духовный пилигрим князь Любоведский, Еким-бей, Богаутдин, Богачевский и другие так называемые Искатели Истины, встретившиеся ему на пути, важны сейчас только как аллегорические фигуры архетипического жизненного пути. Поскольку они скрыты за псевдонимами, то сейчас невозможно выяснить, существовали ли они на самом деле. Фокус книги постепенно перемещается с Египта в Центральную Азию и северную Индию, где Гурджиев повстречал некоего отца Джованни, бывшего христианского миссионера, а ныне "полусвободного" монаха, члена некоего ордена в Кафиристане, одного из четырех орденов, существующих в Памире и Гималаях. Отец Джованни рассказывает о ритуалах и доктрине ордена "Мирового Братства", хотя непонятно, являются ли его члены искомыми Учителями Мудрости. Путешествия Гурджиева напоминают о странствиях Блаватской. Единственное отличие заключается в том, что аристократке Блаватской вряд ли было легко исчезать с глаз публики и она не придавала особого значения правдободобию своих рассказов, тогда как неизвестное происхождение Гурджиева, родившегося в Азии, позволяло ему сочинять любые истории о том, что с ним было, пока он не появился в поле зрения публики, и снабжать свои истории правдоподобными деталями. Очевидно, очень просто обозначить некоторые периоды своей биографии, когда его фигура не привлекала внимания широкой аудитории, годами оккультного ученичествами или поисков Истины, если никто не знает о том, что было с ним "на самом деле"; но даже если и есть некие свидетели, то можно сказать, что они не знают происходившего "на самом деле", поскольку оккультизм по определению является тайным знанием. Это очень благодарная почва для различного рода притязаний. Нам говорят, что главное не видимость, но реальность, не феномен, а интрерпретация, не исторический факт, а его значение. Подобные заявления невозможно опровергнуть, если даже они и заставляют серьезно задуматься. Ученики Гурджиева, старающиеся объяснить путь постижения Истины своим Учителем, по-разному описывали карту его путешествий и поисков как некую реальность, как притчу или как метафору духовных поисков. Сам он не давал по этому поводу никаких конкретных пояснений, и последователи считали, что его двусмысленные ответы на этот вопрос являются тоже своего рода испытанием, предназначенным для отделения глупцов от умных посредством определения их способности к интерпретации. Те, кто мог уловить истину в фантастических историях Учителя, тот и имел право обладать ею. Удивительно ли, что Гурджиев относился к своим ученикам как к овцам, предназначенным для стрижки шерсти?
