Спектакль же, где главным исполнителем выступил вице-премьер, мог бы показаться куда сдержаннее и беднее актерскими красками. Но вместе с тем в нем явило себя на миг нечто такое, что изумило даже видавшего виды Голубкова. Всю мизансцену продумал и выстроил сам Константин Дмитриевич вместе с прямым своим начальником, и он искренне пожалел, что Нифонтов увидит все это уже только в видеозаписи.
К Герману Григорьевичу торопливо подошел его первый помощник -референт Лапичев. Минуты за две до этого Бориса Владимировича, вероятно, кто-то вызвал при помощи невидимого связного устройства в вестибюль, и он не спеша направился туда, как человек, вполне сознающий свое место и значение в сложнейшей правящей иерархии. Вернулся в зал другой Лапичев -- внешне волевой, собранный, но с глазами, полными смятения и ужаса.
Подчеркнуто твердой, четкой походкой он обошел стол, наклонился к вице-премьеру и почтительно-озабоченно что-то ему сообщил.
Клоков тотчас поднялся, и они отошли в угол зала. Оба были явно встревожены и не могли заметить наведенных на них издали электронных видеоглаз. Лапичев быстро произнес несколько фраз, причем по мимике его лица всякий отметил бы, что вряд ли на самом деле двух этих людей разделяет гигантская разница прав и полномочий. Было очевидно, что они связаны чем-то несравнимо более важным, чем служебные отношения начальника и исполнительного подчиненного, связаны неразделимо.
О чем говорили они там в углу, тоже предстояло прослушать и узнать позднее. Но самое главное не ускользнуло от Голубкова и поразило его.
Услышав принесенную Лапичевым новость, Герман Григорьевич на мгновение поднял бровь, затем взглянул на часы, сверился с часами настенными, и по сытому, породистому лицу его расплылась самодовольная, брезгливо-насмешливая улыбка, исполненная такого невероятного превосходства надо всем и всеми, что Голубков, видевший это издали, даже восхитился стальной выдержкой этого человека. Так, улыбаясь и время от времени рассеянно поглядывая по сторонам, он и продолжал их тихий разговор. Но, завершив его, Клоков тоже вскоре заспешил, засобирался много раньше, чем следовало бы по протоколу, и, наконец, в сопровождении своего alter ego -- неотступного Лапичева -- тихо, незаметно исчез в узкой двери, предназначенной для особо важных персон.
Все это заняло не больше трех-четырех минут, но их хватило, чтобы понять -- случилось нечто чрезвычайно важное и многое объясняющее.
-- В управление, быстро! -- приказал Голубков одному из операторов. -Со всеми записями, со всеми материалами. И поверьте мне, -- добавил Константин Дмитриевич, -- завтра мы получим на работу с этими фигурантами высшие официальные санкции! Ну а теперь, -- воскликнул он, -- как там Чацкий кричит? Машину мне, машину! Мы должны догнать Виктора Петровича с его пассажиром. Догнать, прикрыть... Отрезать... Сейчас кое-кто может решиться на все!
-- Не волнуйтесь, Константин Дмитриевич, -- приблизившись, тихо сказал один из сотрудников Макарычева. -- Все предусмотрено. Все подъезды к зданию блокированы нашими. Стенина везут в "джипе"-броневике. Даже если кто-нибудь и кинется очертя голову... Поверьте, ему будет жарко. Да никто и не рискнет.
* * *
Приближалось время начала.
Все на борту были в напряженном ожидании. Буянов отключил автопилот, взял штурвал сам. Второй пилот не спускал глаз с электронных авиационных часов-хронометров. Пастух и Док, чуть пригнувшись, стояли в проеме двери пилотской кабины.
Девятнадцать тридцать четыре... Зеленые цифры секунд быстро бежали по дисплею. Девятнадцать тридцать пять... Сергей махнул рукой, и второй пилот резко взял на себя рычаг дросселя тяги одного из двигателей -- с этой секунды приборы системы автоматической регистрации полетных параметров зафиксировали на пленках отключение двигателя. "Руслан" мог спокойно продолжать полет и на трех, но Буянов заложил крен и повел машину вниз. Он переглянулся со вторым пилотом и, откинув заглушку, включил передатчик-автомат, посылавший на стандартных частотах международные сигналы бедствия и одновременно взволнованно заговорил по-английски в ларингофоны:
-- Всем, всем! Экстренное сообщение! Здесь борт сорок восемь -- двести двадцать семь, Россия. Самолет "Руслан", полетный вес триста сорок тонн. Отказ двигателя, потеря высоты, проблемы управления, угроза пожара. Прошу всех срочно предоставить полосу не ниже первой категории для экстренной посадки. Повторяю. Всем, всем, всем...
Он включил самолетное переговорное устройство.
-- Радист! Валентин! Свяжись с Москвой, с Центральным пунктом. Передай: терпим бедствие, предпосылка к происшествию.
Неожиданно оба летчика и радист услышали в наушниках нарастающий треск, как будто по железной крыше запрыгали тысячи тяжелых градин. Летчики переглянулись.
Радист, оттолкнув Сергея и Ивана, заскочил в кабину.
-- Не слышу ничего, одни помехи! Будто вошли в грозовой фронт.
-- А-а, черт! -- вскрикнул Буянов, выравнивая "Руслан".
Они плыли в высоте, в глубокой синеве вечернего неба. Подсвеченные красным садящимся солнцем, уходили под крыло снежные зазубрины великих хребтов -- территории сразу нескольких стран открывались внизу с восьми тысяч метров.
Они смотрели в иллюминаторы на этот нереальный синий мир -- и страшной нелепостью казались все человеческие интриги, хитросплетения злобы и алчности, сама возможность нависшей над ними смерти.
Вдруг какие-то золотистые стрелки и шарики пронеслись чуть в стороне от титанического крыла с висящими под ним двумя дюралевыми мотогондолами двигателей.
Сначала им показалось, что это только почудилось, что просто промелькнули искры в глазах, но первую летящую золотую гирлянду догнала вторая, потом третья... Они неслись в разных направлениях параллельно их курсу, всякий раз каким-то чудом отклоняясь и обтекая корпус и крыло "Руслана".
-- Мужики! -- охнул Боцман. -- Глядите!
Он хотел уже крикнуть: вот, мол, они, "тарелки", будет после что вспомнить и рассказать, но ни с чем не сравнимый злобный частый перестук авиапушки и отрывистый вой проносящихся мимо реактивных снарядов тотчас вернули его к реальности.
"Руслан" заметно качнуло. Грузный и неповоротливый, он все приказы выполнял как богатырь с одышкой -- не сразу, а как бы подумав, откликаясь на движения летчиков. Снаряды со свистом и грохотом уже неслись с обеих сторон, оставляя гиганту лишь узкий коридор, отсекая возможность уйти влево или вправо...
Они кинулись к иллюминаторам одного борта, другого... Казалось, стеклянная синева была вспорота тонкими белыми бурунами.
Буянов и второй пилот, нахохлившись и стиснув зубы, крепко сжимали рукояти штурвалов.
-- Это что такое? -- крикнул Пастух. -- Кто такие, откуда?
-- Вот они, ваши доказательства! -- не оглядываясь, заорал в ответ командир и ткнул куда-то пальцем. -- Вот зачем им сигнал этот был нужен! Глядите по бокам!
И тут они увидели: справа и слева "Руслан" взяли в клещи два истребителя-перехватчика. Еще один мчался впереди и выше. Остроносые хищные машины с крыльями переменной геометрии. Сейчас плоскости их не были отброшены назад, а расходились в стороны, чтобы уравнять скорость со скоростью "Руслана". Против лучей садящегося солнца их силуэты казались темными, опознавательные знаки рассмотреть было нельзя. Они летели на предельно близкой, запрещенной дистанции -- одно неверное движение педали или штурвала могло запросто привести к непоправимому.
-- Джигиты, блядь! -- невольно вырвалось у Буянова. -- Валентин!
В кабину снова влетел бортрадист.
-- Камеры! -- заорал командир. -- У нас в сумках! Скорей сюда! Вот им! А сам -- на свой пульт, держи связь, пробивайся!
Через мгновение в руках у Дока и Пастуха были обычные любительские видеокамеры "Сони" и "Панасоник".
-- Снимайте, быстро! Снимайте все! Крупно и мелко! Средним планом. Тайм-код включили? Все! Не упустите ничего! Пошел репортаж... "Всем, всем! Документальная запись. Борт "Руслана" сорок восемь -- двести двадцать семь, время девятнадцать сорок две Москвы, координаты тридцать градусов пятьдесят минут северной широты, сорок восемь градусов десять минут восточной долготы, курс сто девяносто пять, высота шесть тысяч восемьсот метров. Атакован группой перехватчиков МиГ-23. Принадлежность неизвестна -- не могу различить бортовые знаки. Ведут обстрел из пушек и реактивных снарядов. Намерения непонятны".
