Дальше их путь лежал к горным хребтам Эльбруса.
* * *
Профессор Стенин много лет прожил под охраной и негласным надзором. Это состояние всегда кем-то опекаемого и охраняемого давно стало нормальным фоном его существования, но теперь все изменилось, как говорят математики, поменяло знак.
И на похоронах академика Черемисина -- наверняка самых мучительных и страшных из всех, на каких пришлось ему присутствовать в жизни, и на поминках после Новодевичьего, устроенных в одном из залов Президент-отеля, он постоянно чувствовал эту перемену знака, это особое новое выражение в глазах своей новой охраны. Если прежние телохранители были готовы жизнь положить, чтобы спасти его от гибели или похищения, то эти трое новых верзил в обтягивающих пиджаках были приставлены к нему, чтобы убить по первому приказу. Он понимал, что как раньше был привычен к постоянному сознанию своей защищенности, так теперь надо будет привыкать к неотступному ужасу -везде и всюду. Теперь жизнь, в которой он всегда так ценил азартный игровой момент, дух состязания, стала игрой лицемерной, притворной, унизительной.
На поминках собрался весь цвет науки, высокое воинское начальство, руководители многих ведомств, космонавты. Среди них -- и на кладбище и здесь, в этом траурно убранном зале, с большим портретом академика и рядом с ним, чуть ниже, но неотделимо, портретом дочери, -- Стенин видел встревоженного генерала Курцевского, видел Клокова, видел многих и многих, кого знал десятки лет, но которым теперь уже не мог больше верить.
Стенин знал: по глумливой иронии судьбы именно в этот день, в шестнадцать ноль-ноль, со взлетной полосы испытательного аэродрома в Жуковском поднимется "Руслан", несущий в чреве элементы выставочного макета ракеты "Зодиак".
Где-то там, в Сингапуре, будут люди с ракетной фирмы Сабанеева. При состыковке и сборке все обнаружится, и тогда... Тогда -- смерть. Пусть бы еще быстрая, мгновенная, как у Черемисина. Но нет, с ним так не будет... Он помнил глаза, прищуренные голубые глаза в той небольшой комнате для переговоров при кабинете в Доме правительства. И при этом воспоминании тот ужас, в котором он жил и дышал теперь, на миг делался паническим, утробным ужасом кролика перед пресловутым удавом. Все эти дни -- что бы ни делал, что бы ни говорил, за ним постоянно следовала мысль о самоубийстве. И он не знал уже, произнося слова в память об Андрее Терентьевиче и на правах преемника выслушивая чьи-то соболезнования, верно ли он поступил, пойдя на смертный риск с этой рокировкой, или сделал самую страшную ошибку в своей трудной, многогрешной и все-таки честной жизни... Пойти туда, куда так и не доехал Черемисин? Ему наглядно показали, куда ведет этот маршрут...
А поминки шли своим чередом. О чем-то с ним говорил генерал Курцевский, что-то рассказывал Клоков, и глаза его были насмешливые, брезгливо-равнодушные -- глаза всевластного крепостника, снисходящего до холопа. В этом зале, впрочем, было немало и незнакомых лиц, с кем когда-то сводила жизнь великого Черемисина.
Стенин поглядывал на большие настенные часы.
"Руслан" с "пустышкой" взлетит через полтора часа... Теперь -- через час... Вот он взлетел... Набрал высоту... Вышел на трассу...
Стенин знал уже о судьбе другого "Руслана", того, что вылетел три дня назад поздним вечером из Чкаловской.
О случившемся сообщили из Главного штаба ВВС и дальней транспортной авиации. То же вскоре подтвердил и страшно взволнованный, расстроенный Курцевский.
В ходе полета на борту "Руслана" отказал навигационный компьютер, а после, как всегда бывает, одно потянуло другое -- произошла разгерметизация пилотской кабины, в результате экстренного снижения прервалась связь и экипажу пришлось вернуться с полпути. На подходе к запасному аэродрому попали в грозу, каким-то чудом дотянули до спасительной полосы...
Теперь тот самолет стоял вместе с грузом на аэродроме в Андреаполе, под Тверью, в ожидании начала работы аварийной комиссии совместно с представителями антоновской фирмы, которые должны были прилететь из Киева, однако почему-то не спешили... Положение сложилось нелепое. До разбора комиссии и ее заключения самолет не ремонтировали, чтобы точно узнать причины возникших неисправностей, и груз застрял на земле, за что теперь перевозчикам надо было ежесуточно отваливать иностранным покупателям груза -- нефтеперегонной насосной установки -- огромную неустойку в валюте.
"А самолет уже в пути, -- думал Стенин. -- Он уходит все дальше, туда, к бананово-лимонному Сингапуру... И мне самому лететь через несколько дней с российской делегацией на открытие этого салона... Самолет летит... А на борту -- пустой фантик, как говорят уголовники -- "кукла", и, значит, с каждой секундой приближается мой конец. Не будет Сингапура, ни бананового, ни лимонного..."
Он взглянул туда, где неподалеку со скорбным выражением на благородном лице восседал вице-премьер, который уже поглядывал на часы -- видно, призывали его по минутам расписанные государственные дела.
И вновь взгляды их на мгновение встретились. И та же нескрываемая насмешка мелькнула в льдисто-холодных глазах вице-премьера.
Стенин вдруг будто проснулся, будто вырвался из затягивающего водоворота. Да нет же! Не как на раба, не как на смерда смотрел на него Клоков. Он смотрел на него как на... заведомо приговоренного, как на уже стертого с лица земли.
Все мысли его прояснились до пронзительной четкости.
Да ведь он действительно уже приговорен. Обречен в любом случае -- во всех вариантах...
Самолет поднялся, он на курсе, он ^тащит в своем брюхе какую-то жуткую клоковскую авантюру, следовательно, Роберт Николаевич Стенин свое дело уже сделал, роль сыграл. А стало быть, оборотню вице-премьеру он не только уже не нужен, но и опасен. И его, Стенина, непременно уничтожат в ближайшие часы. Возможно, сразу после этих поминок, или ночью, или утром на рассвете... А это значит -- бояться нечего. Смерть подошла настолько близко, что перестала быть страшной. Надо было решаться и действовать на опережение. Он мог спастись только так.
Стенин поднялся и не спеша пошел вдоль длинного стола, вокруг которого сидели десятки известных именитых людей, пришедших проститься с трагически погибшим академиком.
Он подошел к одному, другому, третьему... Он благодарил их за то, что они нашли время разделить их горе. Подошел к сидящим особняком нескольким видным военачальникам -- командующим соединениями стратегических и военно-космических войск, подошел к генералу Курцевскому, поблагодарил и его.
Чуть ли не четверть тех, кто был на поминках, -- ведущие руководители "Апогея", начальники крупных отделов, цехов, лабораторий... Среди них сидел и тот, кто был сейчас нужен ему, тот единственный человек, который мог бы теперь его спасти. Тот, кого знал он много лет, кому мог безоговорочно доверять, -- начальник первого отдела "Апогея" Матвей Петрович Кривошеий, представитель КГБ, а ныне ФСБ, в их особо режимном объединении.
Он подошел к нему точно так же, как подходил к другим, и точно так же, как и другие, при его приближении Кривошеий встал, чтобы обменяться с генеральным несколькими словами о покойном. Все это происходило на глазах у всех, на глазах у Курцевского, на глазах у Клокова...
-- Матвей Петрович, -- так, что его мог слышать только Кривошеий, быстро сказал Стенин, -- мне угрожает смерть. От тех, что убрали Черемисина. Любым способом вытащите меня отсюда. Сейчас, или будет поздно.
Полковник Кривошеий был, несомненно, профессионалом высокого класса. Он и бровью не повел, а на лице его возникла лишь скорбная мина и, чуть повернув голову, он бросил взгляд на портрет покойного.
Они обменялись рукопожатием, слегка обнялись.
-- Проходите дальше вдоль стола... -- держа его за локоть и глядя в глаза, сказал Кривошеий. -- Возвращайтесь на свое место. Через десять минут выходите из зала. Ничему не удивляйтесь. Здесь много наших людей.
Стенин кивнул и подошел к следующему. Это был начальник монтажно-сборочного цеха, вместе с которым они накануне произвели рокировку. Они тоже обнялись и тоже посмотрели в глаза друг другу. Потом это было еще с кем-то и еще... Сердце Стенина колотилось... Он вернулся на свое место. Большие настенные часы висели как раз перед ним. Через пять минут Кривошеий поднялся и они вместе с начальником сборочного цеха направились к выходу из зала.
