Ей выпало еще немало поводов проклинать и умолять меня, пока я не почувствовал, что наконец-то получил сполна и наконец-то вполне сыт. И вообще, и Ею именно. Я даже поблагодарил Ее, представился и пригласил заходить еще. Даже пообещал впредь быть гораздо ласковее.

Засыпая, лениво думал, что вот и попался мне человек, не будь которого я так бы и сгинул, не узнав настоящего наслаждения. Спасибо Михаилу Федоровичу Полянкину, благодетелю. Но еще большее спасибо Ей – за то, что Она есть, за то, что моя. Легкой тенью мелькнуло в мыслях: любому, кто попробует отнять Ее – к слову, звали ее Ира, Ирина, Ирочка! – с наслаждением горло порву.

И в данном очень конкретном случае перспектива прекратить чье-то существование никаких неприятных ощущений во мне не вызвала. Скорее наоборот.

В юности Маргариту Павловну Попкову в родной деревне звали Королевой Марго. Высокая, статная, с тугой толстой косой, закинутой через плечо на высокую грудь, она была словно рождена для того, чтобы символизировать образ передовой советской доярки. Таковой ее и сделали. Ибо иногда принцип «от каждого по способности, каждому – по труду» в СССР работал. Хотя бы отчасти. Бригада, которую якобы возглавляла Попкова, регулярно давала рекордные надои. Они происходили оттого, что коров в ней было втрое больше, чем официально числилось. А сама Королева Марго в это время без устали представительствовала на пленумах РК, ОК и ЦК ВЛКСМ, РК, ОК и ЦК ВЦСПС, на слетах передовиков и вручала в аэропорту и на ж/д вокзале важным гостям хлеб-соль по русскому обычаю. Редкий высокий гость не желал потом побеседовать о проблемах сельского хозяйства непосредственно с рекордсменкой. И редкому гостю она отказывала во встрече тет-а-тет. Но не в силу ветрености, а в силу сознательности. Люди эти были так важны и могущественны, что для них ничего не стоило приказать построить мост через речку, заасфальтировать дорогу до райцентра, выделить фонды на новый коровник, сделать прямой автобусный маршрут, открыть в деревне музыкальную школу и многое что еще, без чего скудна жизнь советского колхозника.

Вот и старалась Королева Марго угодить, добросовестно ублажая власти предержащие.

Она никогда ничего не просила для себя лично. Ни дома, ни денег, ни машины, ни хлебной должности. Довольствовалась тем, что подбрасывали председатели колхоза, делавшие с ее помощью карьеру.

Поэтому когда порядки в стране круто поменялись, Попкова стремглав превратилась в Ритку. Это в глаза, а за глаза так и вовсе в «обкомовскую подстилку». Быстро забылось, благодаря кому в ее родной Зареченке появились трехэтажная школа, двухэтажный сельмаг, газ, мост, спрямляющий дорогу втрое, и многое прочее. Все это оказалось приватизировано теми, кто к их выбиванию и строительству отношения не имел, но зато умел не растеряться, когда добро кидают толпе, чтобы ухватили те, кто понаглее.

И осталась Ритка Попкова в сорок пять лет, грузная, с толстыми от водянки, как диванные валики, икрами и щиколотками, совсем никому не нужная. Даже регулярно запивавшему мужу, даже пристроившимся в столице детям. Хорошо еще, что по старой памяти дали ей работу почтальона. Многие ее сверстницы и этого не имели, а жили, когда колхоз растащился, вообще непонятно на что.

Почту Попкова возила на стареньком дребезжащем велосипеде «ХТЗ», Харьковского тракторного завода. Поэтому справлялась со службой без особой натуги, хотя и было на ней теперь аж три деревни. Впрочем, выписывать сельский люд стал по бедности совсем мало, письмами тоже не шибко друг друга баловал. Почтальонская сумка на багажнике стала совсем легкой.

Естественно, почту Ритка возила не по мере поступления, а по мере накопления и целесообразности. Чего ей, допустим, в Затопино один конверт этому ставшему новым русским Пастухову тащить, если туда больше ничего нет?

Нечего. Поэтому Попкова дожидалась, когда либо еще парочка писем поднакопится, либо пенсии затопинским бабкам или дедкам подоспеют. Ясно дело, когда пенсии привезешь, только редкий по глупости или жадности человек тебе из нее рублишко-другой не отстегнет, зная о скудости казенных получек.

Вообще-то письмо для Пастухова не было никакой необходимости везти в Затопино. Жена его, городская гордячка Ольга, учила музыке детишек неподалеку от дома Попковой. Легко и просто было бы письмо отдать ей. Но имелся один очень существенный нюанс. Пастухов, сам деревенский, даром что нынче и лесопилку прибрал к рукам, и всех затопинских мужиков запряг на себя вкалывать, понимал жизнь. И когда Ритка привозила ему почту, он всегда щедро благодарил ее за оперативность. А вот Ольга его, раскатывавшая на собственной белой «Ниве», жизни не понимала. Думала, фифа городская, что если она богачка, так прочие должны ее даром обслуживать. И если Ритка отдавала почту ей, Ольга только буркала «Спасибо вам большое!» и – все.

Лыбилась, будто на ее большое спасибо можно прохудившуюся крышу подлатать.

Так что Маргарита Павловна Попкова письмо от Мухина Ольге не отдала.

Она положила его в горнице, чтобы дождаться оказии и тогда уж самому Пастухову и отвезти. Он с понятием, отблагодарит.

Стара Ритка нонче стала, чтоб за так добро людям делать.

А тем временем Боцман, Док и Артист совещались в офисе «MX плюс» неподалеку от метро «Коньково». Они ломали головы над тем, что за катавасия приключилась в связи с невинным вроде бы заказом на перевозку в Тбилиси ценного ожерелья и куда мог подеваться их боевой друг Муха.

Но вскоре пейджер Боцмана подал сигнал, и на нем вырисовалось сообщение:

«Я уже в Тбилиси. Все в порядке. Отдохну тут пару недель. Муха».

Сообщение несуразное: не было никакого разговора об отдыхе, но раз человеку приспичило... Слава богу, хоть объявился...

Спалось мне долго и крепко.

Но когда я открыл глаза и узнал потолок камеры, грудь моя не вмещала смеси горя и ужаса, в первый момент непонятного, но такого сильного, что еще чуть-чуть – и взорвет ребра изнутри.

Если бы сверху на меня смотрели – наверное, зрелище открылось бы то еще: подрагивающие от холода жилистые голые плечи, опухшие, с трудом приоткрывшиеся глаза, потрескавшиеся от жажды губы. И в довершение композиции – торчащий, вновь готовый к действиям болт. Обнаружив, что нахожусь в камере один, я испуганно осмотрел руки. Убедившись, что следов крови на них нет, с облегчением перевел дух, ощутив, как бьющий дрожью озноб мгновенно сменился жарким липким потом.

Слишком явственно виделась мне в давешнем бреду чья-то глотка, вырванная моей рукой. Сердце никак не могло успокоиться. Саднящая боль в паху – все ж таки, дорвавшись до лакомого, в азарте я себе кое-что натер – и пятна на полу, на матрасе доказывали, что сладкий кошмар был наяву. Но вот как и с кем – затруднялся толком вспомнить. Или боялся? А самое страшное, я не знал, чем мои бредовые сексуальные игры закончились. Что-то подсказывало, что кончиться они могли очень даже паршиво. И уже одно то, что нигде не виднелось следов кровопролития, успокаивало. Хотя и немного.

Помнились томный беззащитный изгиб нежного горла, один теплый запах которого доводил до исступления, и тут же – маниакальное желание чье-то горло то ли перерезать, то ли вырвать, то ли просто перегрызть. Мысли такие для меня несвойственны, но то, что я их помнил как свои – факт. Очень-очень захотелось, чтобы все это оказалось приснившимся кошмаром. Ах, вот проснуться бы сейчас у себя дома, и чтобы ничего не было! Но следы на матрасе и нытье в паху эту отчаянную надежду отодвинули сразу и безоговорочно. Похоже, здешний кружок юных химиков давеча превзошел все мыслимое. Голова не болит, но на душе так паскудно, словно ребенка обидел.

И – одновременно – дурацкий сказочный восторг. Тут меня опять прошибло потом: в памяти мелькнуло какое-то полудетское лицо, беспомощное и прекрасное, в которое я... Боже ты мой!