Дядя посмотрeлъ на Юру весьма пристально и заявилъ -- Что-то мнe ваша личность знакомая. И гдe это я васъ видалъ?

Юра всмотрeлся въ дядю и узналъ въ немъ того чекиста, который въ роковомъ вагонe ? 13 игралъ роль контролера. Чекистъ, казалось, былъ доволенъ этой встрeчей.

-- Вотъ это здорово. И какъ же это васъ сюда послали? Вотъ тоже чудаки-ребята -- три года собирались и на бабe сорвались. -- И онъ сталъ разсказывать прочимъ чинамъ третьей части, сидeвшимъ въ комнатe, приблизительно всю исторiю нашего бeгства и нашего ареста.

-- А остальные ваши-то гдe? Здоровые бугаи подобрались. Дядюшка евонный нашему одному (онъ назвалъ какую-то фамилiю) такъ руку ломанулъ, что тотъ до сихъ поръ въ лубкахъ ходитъ... Ну-ну, не думалъ, что встрeтимся.

Чекистъ оказался изъ болтливыхъ. Въ такой степени, что даже проболтался про роль Бабенки во всей этой операцiи. Но это было очень плохо. Это означало, что черезъ нeсколько дней вся администрацiя лагеря будетъ знать, за что именно мы попались и, конечно, приметъ кое-какiя мeры, чтобы мы этой попытки не повторяли.

А мeры могли быть самыя разнообразныя. Во всякомъ случаe всe наши розовые планы на побeгъ повисли надъ пропастью. Нужно было уходить съ Погры, хотя бы и въ Подпорожье, хотя бы только для того, чтобы не болтаться на глазахъ этого чекиста и не давать ему повода для его болтовни. Конечно, и Подпорожье не гарантировало отъ того, что этотъ чекистъ не доведетъ до свeдeнiя администрацiи нашу исторiю, но онъ могъ этого и не сдeлать. Повидимому, онъ этого такъ и не сдeлалъ.

Борисъ сейчасъ же пошелъ къ украинскимъ профессорамъ -- {81} форсировать подпорожскiя перспективы. Когда онъ вернулся, въ наши планы ворвалась новая неожиданность.

Лeсорубы уже вернулись изъ лeсу, и баракъ былъ наполненъ мокрой и галдeвшей толпой. Сквозь толпу къ намъ протиснулись два какихъ-то растрепанныхъ и слегка обалдeлыхъ отъ работы и хаоса интеллигента.

-- Кто тутъ Солоневичъ Борисъ?

-- Я, -- сказалъ братъ.

-- Что такое oleum ricini?

Борисъ даже слегка отодвинулся отъ столь неожиданнаго вопроса.

-- Касторка. А вамъ это для чего?

-- А что такое acidum arsenicorum? Въ какомъ растворe употребляется acidum carbolicum?

Я ничего не понималъ. И Борисъ тоже. Получивъ удовлетворительные отвeты на эти таинственные вопросы, интеллигенты переглянулись.

-- Годенъ? -- спросилъ одинъ изъ нихъ у другого.

-- Годенъ, -- подтвердилъ тотъ.

-- Вы назначены врачемъ амбулаторiи, -- сказалъ Борису интеллигентъ. -Забирайте ваши вещи и идемте со мною -- тамъ уже стоитъ очередь на прiемъ. Будете жить въ кабинкe около амбулаторiи.

Итакъ, таинственные вопросы оказались экзаменомъ на званiе врача. Нужно сказать откровенно, что передъ неожиданностью этого экзаменацiоннаго натиска, мы оказались нeсколько растерянными. Но дискуссировать не приходилась. Борисъ забралъ всe наши рюкзаки и въ сопровожденiи Юры и обоихъ интеллигентовъ ушелъ "въ кабинку". А кабинка -- это отдeльная комнатушка при амбулаторномъ баракe, которая имeла то несомнeнное преимущество, что въ ней можно было оставить вещи въ нeкоторой безопасности отъ уголовныхъ налетовъ.

Ночь прошла скверно. На дворe стояла оттепель, и сквозь щели потолка насъ поливалъ тающiй снeгъ. За ночь мы промокли до костей. Промокли и наши одeяла... Утромъ мы, мокрые и невыспавшiеся, пошли къ Борису, прихвативъ туда всe свои вещи, слегка обогрeлись въ пресловутой "кабинкe" и пошли нажимать на всe пружины для Подпорожья. Въ лeсъ мы, конечно, не пошли. Къ полудню я и Юра уже имeли -- правда, пока только принципiальное -- назначены въ Подпорожье, въ УРЧ.

УРКИ ВЪ ЛАГЕРE

Пока мы всe судорожно мотались по нашимъ дeламъ -- лагпунктъ продолжалъ жить своей суматошной каторжной жизнью. Прибылъ еще одинъ эшелонъ -- еще тысячи двe заключенныхъ, для которыхъ одежды уже не было, да и помeщенiя тоже. Людей перебрасывали изъ барака въ баракъ, пытаясь "уплотнить" эти гробообразные ящики и безъ того набитые до отказу. Плотничьи бригады наспeхъ строили новые бараки. По раскисшимъ отъ {82} оттепели "улицамъ" подвозились сырыя промокшiя бревна. Дохлыя лагерныя клячи застревали на ухабахъ. Сверху моросила какая-то дрянь -- помeсь снeга и дождя. Увязая по колeни въ разбухшемъ снeгу, проходили колонны "новичковъ" -- та же сeрая рабоче-крестьянская скотинка, какая была и въ нашемъ эшелонe. Имъ будетъ на много хуже, ибо они останутся въ томъ, въ чемъ прieхали сюда. Казенное обмундированiе уже исчерпано, а ждутъ еще три-четыре эшелона...

Среди этихъ людей, растерянныхъ, дезорiентированныхъ, оглушенныхъ перспективами долгихъ лeтъ каторжной жизни, урки то вились незамeтными змeйками, то собирались въ волчьи стаи. Шныряли по баракамъ, норовя стянуть все, что плохо лежитъ, организовывали и, такъ сказать, массовыя вооруженныя нападенiя.

Вечеромъ напали на трехъ дежурныхъ, получившихъ хлeбъ для цeлой бригады. Одного убили, другого ранили, хлeбъ исчезъ. Конечно, дополнительной порцiи бригада не получила и осталась на сутки голодной. Въ нашъ баракъ -къ счастью, когда въ немъ не было ни насъ, ни нашихъ вещей -- ворвалась вооруженная финками банда человeкъ въ пятнадцать. Дeло было утромъ, народу въ баракe было мало. Баракъ былъ обобранъ почти до нитки.

Администрацiя сохраняла какой-то странный нейтралитетъ. И за урокъ взялись сами лагерники.

Выйдя утромъ изъ барака, я былъ пораженъ очень неуютнымъ зрeлищемъ. Привязанный къ соснe, стоялъ или, точнeе, висeлъ какой-то человeкъ. Его волосы были покрыты запекшейся кровью. Одинъ глазъ висeлъ на какой-то кровавой ниточкe. Единственнымъ признакомъ жизни, а можетъ быть, только признакомъ агонiи, было судорожное подергиванiе лeвой ступни. Въ сторонe, шагахъ въ двадцати, на кучe снeга лежалъ другой человeкъ. Съ этимъ было все кончено. Сквозь кровавое мeсиво снeга, крови, волосъ и обломковъ черепа были видны размозженные мозги.

Кучка крестьянъ и рабочихъ не безъ нeкотораго удовлетворенiя созерцала это зрeлище.

-- Ну вотъ, теперь по крайности съ воровствомъ будетъ спокойнeе, -сказалъ кто-то изъ нихъ.

Это былъ мужицкiй самосудъ, жестокiй и бeшенный, появившiйся въ отвeтъ на терроръ урокъ и на нейтралитетъ администрацiи. Впрочемъ, и по отношенiю къ самосуду администрацiя соблюдала тотъ же нейтралитетъ. Мнe казалось, что вотъ въ этомъ нейтралитетe было что-то суевeрное. Какъ будто въ этихъ изуродованныхъ тeлахъ лагерныхъ воровъ всякая публика изъ третьей части видeла что-то и изъ своей собственной судьбы. Эти вспышки -- я не хочу сказать народнаго гнeва -- для гнeва онe достаточно безсмысленны, -- а скорeе народной ярости, жестокой и неорганизованной, пробeгаютъ этакими симпатическими огоньками по всей странe. Сколько всякаго колхознаго актива, сельской милицiи, деревенскихъ чекистовъ платятъ изломанными костями и проломленными черепами за великое соцiалистическое ограбленiе мужика. Вeдь тамъ -- "во глубинe Россiи" -- тишины нeтъ никакой. Тамъ идетъ почти ни на минуту непрекращающаяся звeриная рeзня {83} за хлeбъ и за жизнь. И жизнь -въ крови, и хлeбъ -- въ крови... И мнe кажется, что когда публика изъ третьей части глядитъ на вотъ этакаго изорваннаго въ клочки урку -- передъ нею встаютъ перспективы, о которыхъ ей лучше и не думать...

Въ эти дни лагерной контръ-атаки на урокъ я какъ-то встрeтилъ моего бывшаго спутника по теплушкe -- Михайлова. Видъ у него былъ отнюдь не побeдоносный. Физiономiя его носила слeды недавняго и весьма вдумчиваго избiенiя. Онъ подошелъ ко мнe, пытаясь привeтливо улыбнуться своими разбитыми губами и распухшей до синевы физiономiей.

-- А я къ вамъ по старой памяти, товарищъ Солоневичъ, махорочкой угостите.

-- Вамъ не жалко, за науку.

-- За какую науку?

-- А вотъ все, что вы мнe въ вагонe разсказывали.

-- Пригодилось?

-- Пригодилось.

-- Да мы тутъ всякую запятую знаемъ.

-- Однако, запятыхъ-то оказалось для васъ больше, чeмъ вы думали.

-- Ну, это дeло плевое. Ну, что? Ну, вотъ меня избили. Нашихъ человeкъ пять на тотъ свeтъ отправили. Ну, а дальше что? Побуйствуютъ, -- но наша все равно возьметъ: организацiя.