Вера в духов была уже поколеблена, но не изжита совсем. В моменты серьезной опасности она вдруг пробуждалась с прежней силой даже у наиболее передовых охотников.

Чукчи сидели на шкурах в классе и долго говорили о русской девушке, которая была другом чукотского народа. Только старик Тнаыргын ничего не говорил. Он слушал разговоры о Тане-кай и молча курил трубку. Не выпуская ее изо рта, согнувшись, он сидел, поджав под себя ноги, и посматривал на тлевший в трубке огонек.

"Вот эту самую трубку привезла она с Большой Земли, эта девушка с добрым и мягким, как у оленя, сердцем. Ее жалко, как свою любимую дочь... Что-то долго не присылают за мной", - думал Тнаыргын.

Он встал, молча вышел из класса и тихим, осторожным, стариковским шагом направился к больнице.

Еще издали Тнаыргын увидел толпившихся около больничного крыльца людей. На всех домах - красные флаги. Все украшено красной материей, на которой нашиты чукотские и русские слова радости. Тнаыргын не умел читать лозунгов, но он знал, какие слова на этой красной материи.

И в душе старика было одновременно и радостно и горестно.

- Ульвургын, - сказал старик, - зачем русский доктор не хочет пустить к ней наш народ? Или он считает, что только он один любит ее?

- Обещал пустить. Нужно подождать. Наверно, в это время он лечит ее, ответил Ульвургын.

- Если лечит - хорошо, пусть. Здоровый человек подождать может, согласился Тнаыргын.

А в это время доктор Модест Леонидович сидел около койки учительницы.

- Итак, Татьяна Николаевна, должен вам сказать, что вы обладаете железным здоровьем.

- Разве? - улыбаясь, спросила учительница.

- Да, да! С вывихом руки все покончено. Она в полной исправности будет. Немного покоя - и все в порядке. Ведь минут сорок, говорят, вы провисели на ней?

- Модест Леонидович, когда я вскинула руку на бревно, я почувствовала невыносимую боль. У меня сохранилось отчетливое представление о моем решении: не выпущу бревна до тех пор, пока рука не отвалится.

- Одним словом, молодец! Я ждал воспаления легких, но теперь вижу, что это исключено совершенно.

- Благодарю вас, Модест Леонидович. На праздник меня выпустите?

- Нет, нет! Ваше присутствие там необязательно. Вы еще пожелаете демонстрировать по снежным сугробам? Покой, покой еще нужен! Людей к вам могу пустить. Они ведь часа два уже как толпятся у дверей больницы. Меня же еще и ругают за то, что, когда им вздумалось, не пустил их к вам.

- Пустите, пустите, доктор! - попросила Татьяна Николаевна.

- Хорошо. Только не всех. Там их слишком много. Я к вам пущу делегацию, человека два.

- Ну хорошо. Подчиняюсь.

- Ого! Попробовали бы вы не подчиниться мне! - шутливо заметил доктор. И, помолчав немного, он многозначительно сказал: - Да... Должен вам сообщить маленькую неприятность.

- Какую?

- Но уверяю вас, что это только маленькая неприятность. Ибо заплатить за жизнь так дешево, ей-ей, всякий согласится.

- А что такое? - насторожилась Татьяна Николаевна.

- Волосы у вас немного изменили цвет, - тихо сказал доктор.

- Что вы говорите! Поседела? - болезненно улыбнувшись, спросила она.

- Да, - тряхнув головой, сказал доктор.

- Ну, это чепуха!

- Я тоже думаю, что чепуха. Эту болезнь вылечит любой парикмахер.

- Интересно... Дайте, доктор, мне зеркало.

И Татьяна Николаевна увидела свою и не свою, совершенно белую, как снег, голову.

Доктор в халате вышел на крыльцо. Его окружили люди, а он медленно стал снимать очки, оглядывая толпу. Все молчали.

- Ну, вот что, друзья мои, - начал он, - разве я могу пустить к больной вас всех? Вас вон сколько, а комната, где лежит она, мала. Двух человек только можно. А они потом расскажут вам.

- Я пойду, - сказал Ульвургын и, ни слова не говоря, пролез мимо доктора к больничной двери.

Вслед за ним юркнул Таграй.

- Вот и хорошо. Пусть эти два человека и пойдут, - сказал доктор.

Ульвургын и Таграй направились было уже к дверям больницы, как вдруг послышался голос старика Тнаыргына.

- Таграй, подожди! - крикнул он. - Или ты глаза себе испортил - не видишь, что я здесь стою? Или я не заслужил почтения к своим годам? Доктор, - обратился он к нему, - пожалуй, из всех людей, кто здесь стоит, никто не увидел солнце раньше меня. Может, завтра глаза мои закроются совсем!

Таграй смутился и виновато сошел с крыльца в толпу. А старик, не спеша и не оглядываясь, взобрался на крыльцо и вскоре скрылся в больничном здании.

В коридоре Ульвургын спросил доктора:

- Халат надо, доктор?

- Да, да, обязательно.

Сестра-чукчанка принесла два халата.

- Тнаыргын, вот эту одежду надо надевать. Обычай такой у русского доктора.

- Хорошо. Если надо, я надену, - ответил Тнаыргын и тут же стал снимать через голову меховую кухлянку. Олений волос сыпался на крашеный пол.

Доктор молча и не совсем благосклонно посматривал на старика.

Тнаыргын улыбнулся. Ульвургын лукаво подмигнул доктору, и все они направились в палату.

- Какомэй, ремкылин! Какомэй, гости! - удивленно-радостно вскрикнула Татьяна Николаевна.

- Здравствуй, Таня-кай! - протягивая руку, проговорил Ульвургын.

Она поздоровалась с ним и, подавая руку старику, сказала:

- Сам Тнаыргын пришел. Как я рада!

- Садитесь, садитесь на табуретки, - предложил им доктор.

Но старик Тнаыргын молча смотрел на русскую девушку, стоял, не проявляя желания сесть.

- Садись, садись, Тнаыргын. Что ты так засмотрелся на меня?

- Это ты, Таня-кай? - тихо спросил он.

- Ну конечно, я. А кто же ты думал?

- Не переселился ли голос твой в другого человека? Что-то моим глазам кажется перемена большая. Но, может быть, моим глазам нельзя и верить? А, Ульвургын?

- Это ничего, Тнаыргын, что голова стала седой, - сказала учительница.

- Стало быть, мои глаза говорят мне правду? - и у старика задергались веки.

- Ну, ну, Тнаыргын, что это ты? Разве ты не рад, что я осталась живой?

Старик неопределенно покачал головой.

- Это не беда, Тнаыргын. У нас на Большой Земле есть такие доктора, которые восстановят цвет моих волос за один час. И если тебе не нравится моя седая голова, то обещаю тебе, что когда я приеду к вам еще, мои волосы будут такими же, какими твои глаза привыкли их видеть.

- Сердце не изменилось ли твое? - спросил старик. - Самое главное сердце. Осталось ли оно таким, какое было? Ведь никто не может сделать сердце лучше, чем оно есть.

- А-а! Сердце осталось таким же. Если не веришь мне, спроси доктора.

- Не-е-ет... Я спрашивать доктора не буду. Зачем мне спрашивать? Я увижу сам.

Тнаыргын присел на табуретку.

- Сейчас зима. Когда лето наступит, седина твоя, может, пройдет. Ведь зимой песцы белые, а к лету становятся темными. Только я вот и зимой, и летом - всегда седой. А ты ведь слишком молода, чтобы носить белые волосы.

Учительница смотрела на старика, слушала его и думала: "Кто он, этот человек, всю жизнь ходивший в звериных шкурах?"

Она расстроилась, вспомнила почему-то, что никогда не знала своих родителей. Ей захотелось сказать этому старику что-то ласковое, теплое, но слова не находились.

Она напрягла свою мысль и вдруг сказала:

- Тнаыргын, ты настоящий человек. Ты - как хороший отец. Когда я в первый раз ехала сюда, я не думала, что здесь, в вашем суровом краю, я встречу таких хороших, отзывчивых людей.

- Хорошие люди везде есть, - сказал Тнаыргын. - И хорошие, и плохие. Есть и плохие. Они не придут к тебе, я это знаю. Они радовались бы, если бы твои глаза перестали смотреть на солнце. А я пришел. Потому что, когда новость пришла о тебе в мою ярангу, сон пропал у меня. Я думал всю ночь о тебе. И вторую ночь тоже думал.

- У меня, Тнаыргын, никогда не было отца. И матери не было. Я никогда их не видела. Я не могу представить даже их лица. Мне о них никто не рассказывал ни одного слова. И вот теперь мне хочется, чтобы они были похожи на тебя, Тнаыргын.