Проехали по берегу километров пять, он остановил собак, встал с нарты и, доставая трубку, сказал:

- Пусть покупаются собаки в снегу. Вот здесь будем переезжать. Только покурим.

Собаки лихо кувыркались в пушистом снегу, путаясь в своей упряжке.

Накурившись, Ульвургын прошел к собакам и ни за что начал лупить их и кричать с видом очень разозлившегося человека. Собаки визжали и отбегали в стороны.

Расправившись с ними, он вернулся к нарте.

- За что ты побил собак, Ульвургын?

- Нужно так, - с улыбкой сказал он.

- Жалко ведь ни за что бить.

- Нет, не жалко. Я не сильно. Только вид делал, что злой. Руками махал только.

- А для чего это нужно было?

- Сейчас поедем по льду залива. Чтобы быстро бежали.

И действительно, едва мы сели на нарту, как собаки рванули и взяли в галоп. Упряжка бежала вдоль берега залива, и вдруг Ульвургын во весь голос подал команду:

- Поть-поть!

Вожак круто свернул вправо и махнул на лед. Нарта покатилась по чистому, прозрачному льду. Ульвургын покрикивал на собак и смотрел вперед. Стремительный бег собак и сильный мороз делали чувство острей, а доля некоторой опасности вызывала напряженность у человека и собак. Лед был так прозрачен, что на дне залива виднелись водоросли. Чувствовалось, что лед прогибается под нартой, и казалось, что мы едем по незастывшему стеклу. Собаки бежали, и по всему видно было, что они и не думали останавливаться.

Я всматриваюсь в просторы застекленного залива. Красота необычайной поездки покоряет. Но и мысль об опасности не покидает. Моментами замирает сердце и кажется, что ты, как акробат, идешь по металлическому тросу и вот-вот потеряешь равновесие, полетишь ко всем чертям.

"Нет, - говоришь себе. - Он же ведь знает".

Я осторожно поворачиваю голову и гляжу на широкую спину Ульвургына. От нее веет спокойствием.

- Хороший лед. Завтра совсем будет хороший, - говорит он.

Выехав на берег, Ульвургын остановил нарту. Он обошел всех собак, каждую из них погладил, с каждой поговорил. Но больше всего уделил внимание вожаку. Эта небольшая рыжая собака с чрезвычайно умными глазами, казалось, отлично понимала чукотский язык. Она ласкалась к хозяину, а он, поглаживая ее, нежно называл по-русски: "Мальчик, Мальчик". Мальчик имел и другую кличку - Нынкай, что на чукотском языке означало то же самое.

Вожак знал обе свои клички и по-разному отзывался на них. Если он слышал кличку "Мальчик", то знал, что ничего особенного не произойдет. Но когда ему кричали "Нынкай", он немедленно вздергивал уши, поднимал морду, водил носом и настораживался.

- Это очень хорошая собака. Как человек она, - говорит Ульвургын. Если пурга и ничего не видно, то я не кричу на собак и не командую: Мальчик сам знает, куда нужно ехать.

Мы сели на нарту и вскоре оказались в долине реки. Рыхлый снег испортил дорогу, и собаки, утопая в нем, словно плыли, высоко подняв морды. Нарта шла тяжело, и видно было, что Ульвургын страдал. Ему было жаль собак. Он слезал с нарты и сам плелся по глубокому снегу. Глядя на него, мне тоже становилось их жаль, и вслед за ним спрыгивал и я.

- Ничего, ты сиди, - говорил он мне. - Один человек на нарте - не тяжело.

Но мне неудобно сидеть, в то время как он, старик, увязая в снегу, идет рядом с нартой. Я предлагаю ему отдыхать по очереди.

Ульвургын останавливает собак, садится и, закуривая, говорит:

- Ты можешь пешком идти целый день без остановки?

- Нет, пожалуй, не смогу.

- А я могу. Раньше два дня подряд мог ходить. Только кусок мяса надо в сумке.

Он покурил и, повернув собак, поехал вниз по реке.

- Лучше поедем вдоль берега моря по льду. Там наносный прошлогодний лед. Быстро ехать можно. И собачкам легче. А здесь все равно что пешком.

Собаки почувствовали замысел хозяина, рванули и, напрягая силы, побежали к морю.

Ульвургын дал им направление и, повернувшись ко мне, стал разговаривать.

- Что такое? - начал он. - Давно я хотел с тобой говорить о рабочих. Один раз я видел в школе, как резали картошку. Почему, думаю, такие рабочие? Вот рабочие, которые на заводах делают макароны, - наверно, стахановцы они? Они делают чистые продукты, можно сразу положить в котелок и варить. А те, которые на заводе делают картошку, - там, наверно, лентяи работают. Потому что она, картошка, грязная, надо ее обрезать ножом и промывать водой. Я видел, как в школе ее обчищали. Собрания надо устраивать, чтобы и они были стахановцами.

Я объяснил Ульвургыну, как растет картошка и почему она грязная.

Нарта бежит уже вдоль отвесных скал по толстому наносному льду. Кое-где попадаются разводья. Собаки скачут через них, и нарта на мгновение нависает над водой. Далеко на север от самого берега простираются ледяные поля. Вдали виднеется черная полоса открытого моря.

Мы едем вперед и по мере нашего продвижения видим, что полоса льдов клином сходится у скалистого берега.

Ульвургын напряженно всматривается в даль и думает. О чем думает Ульвургын? Он издали определяет: проходит ли полоса льдов немного дальше ущелья, по которому мы сможем подняться в горы, или нет? Если полоса льдов клином сойдется у ущелья, то придется возвращаться обратно. А это очень далеко.

Нарта бежит, а впереди полога льдов вдоль скал становится все уже и уже. Мы едем по припаю, ширина которого всего с десяток метров. По одну сторону - грандиозные скалы, забраться на которые сможет только птица. По другую - мрачная вода моря.

Припай становится все более узким. Вот мы уже едем по ленте метра в два шириной. Здесь еще можно повернуть обратно. Ульвургын отстегнул бы по одной каждую из собак, поднял бы над головой нарту и, повернув ее, спокойно поехал назад.

Он становится на нарту, всматривается вперед и, видимо, размышляет.

- Ульвургын, может быть, обратно повернем?

- Ай-яй-яй! - качает он головой. - Плохо, когда человеку мешают думать.

- Хорошо, Ульвургын, я молчу.

Еще напряженней он смотрит вдоль гранитной стены, что-то бормочет, думая почти вслух. Он называет ущелье, камни, белую скалу и затем садится на нарту.

- Ничего, поедем, - тряхнув головой, говорит он.

- Ты думаешь, можно доехать до ущелья?

- Может быть, теперь я не думаю, - улыбаясь, говорит он. - Может быть, теперь я знаю.

- Ну хорошо, поехали.

Припай становится совсем узким. Он только под нартой, а с боков хоть опускай ноги в темную воду моря. Вот отсюда уже и не повернешь обратно. И, словно угадав мою мысль, Ульвургын, не оборачиваясь, говорит:

- Если кончится припай совсем, пешком обратно. Собак отстегну, нарту за камень привяжу, потом придется взять.

"Черт возьми! - думаю я. - Как лунатики, мы ползем по карнизу высоченного дома. Зачем я не настоял, чтобы вернуться раньше? Пусть бы сделали этот тридцатикилометровый крюк!"

Но Ульвургын рассуждал иначе. Ведь вот совсем рядом ущелье. Выехать туда - и не нужно будет мучить собак тяжелой дорогой.

Собаки насторожены. Поглядывая на море, они жмутся к скалистой стене и пробираются с величайшей осторожностью.

Впереди, в нескольких шагах от припая, в море полощутся утки, запоздавшие с перелетом.

Меня охватывает ужас, и я чувствую, как выступает холодный пот. Я хорошо знаю, что собаки, завидев пролетающего ворона, стремглав бросаются с дороги в его сторону. Или когда на пути попадается куропатка, они, теряя рассудок, кидаются за ней и долго не могут остановиться, хотя она уже и взлетела.

Мы подъезжаем к уткам. Они не боятся нас и не взлетают. Вот они совсем уже рядом. Я слежу за собаками и одно мгновение почти готов спрыгнуть с нарты назад. Собаки мельком бросают взгляд на уток и опять, опустив низко головы, словно обнюхивая дорогу, идут вперед. Вожак щелкает зубами и вдруг пристальнее, чем нужно, засматривается на уток.

- Нынкай! - предостерегающе кричит Ульвургын.

Мальчик-Нынкай опускает голову и больше не смотрит на уток. Собаки и сами понимают опасность положения, но инстинкт все же заставляет их изредка посматривать на плавающую птицу.