Как в угаре слушал Павел родословную, сказал вдруг:

- Какой же грех! С казни той кровное любовью сошлось!

- Земли-то вволю!

- А потомок Павлов в болото - на дно.

Гордеевна обернулась: будто Митька в сенях сказал.

Вышла. Павел поднялся: "Куда это она?.." Постоял у окна.

Гордеевна с ведром шла к колодцу.

На подоконнике - письмо. Посмотрел и сунул в карман.

Гордеевна вернулась в избу... Словно бы Митька на лавке сидит.

Он сложил, перевязал бечевкой удочку.

- Где же тут посидеть лучше?

- А где тебе теплее, там и рыба греется. Ветер холодный.

Он вышел из избы. На той стороне, за кладямп, стоял Кирьяп. За дорогой, в белом частоколе берез, хозяин нагнувшись сидел. Напротив - па крыльце красивая молодка в рябиновой косынке. Оглянулся. В оконце сеней тенилось лицо хозяйки.

"Ждут",- подумал Павел. Чуть прошел, присел у соломы накопать червей н дальше, дальше по кустам. Не спешил. Шел по тропке к Угре, а потом свернул. Не выдержал и побежал.

"Стой... стой!" - гавкал голос хозяина.

"Держи.., держи!"-заливался его сын где-то рядом.

А в стороне взбешенно неслась женщина в рябиновой косынке. Впереди из-за дерева вышла старуха и подняла топор.

Повалился в овраг-падал в ветвяную чащу. Открывал глаза: луг... лес... луг... лес... низина сырая. Голые стволы. Вершины сплелись. Тянули неводом.

По краю склона, где тускнело свинцом небо, бревенчатая стена сарая. Сел рядом.

Никогда, никому, н отцу, не скажет, как забрел сюда.

Он пошел на север к железной дороге.

А дальше?

Было когда-то местечко. Туда и пробирался.

Ночь давняя, минувшая, не рассвела, а будто все озарялась трактирным фонарем на углу длинного дома, стругом заплывшего в снега, все пахла сеном морозным, играла музыкальной машиной-ревучими рожками про атамана.

Пашенька засыпал в темной комнатке на диване.

- Озяб, золотко ты мое,- прошептала хозяйка, укрыла шубой его, поцеловала.- Спи.

На двери задернула штору, разделась, сняла вспыхнувшие зелеными светлячками бусы, легла в постель.

- Тетя Даша, а откуда царя сбросили? С крыш;;?- спросил Пашенька.

- Л как с крыши. Шапочку бриллиантовую сняли и сбросили.

- А он заплакал?

- Как не заплакать. В одной рубашке остался,

- А за что его сбросили?

- Одним подавал, а другим нет. Они и возгпеаалнсь.

Из усадьбы выехали вчера, а сегодня уж в Москве, в трактире Малахова.

Антон Романович и хозяин трактира, молодой мужик в расшитой крестьянской рубахе, черноволосый, с воронеными глазами, сидели за столом.

Стоял графин с анисовой. Закуски в тарелочках:

икра, капуста с клюквой, моченые яблоки, судак заливной в фарфоровом блюде.

- Ах, царь, царь наш батюшка! И не спросился и не простился,сокрушался хозяин, вытирал слезу.

- Ничего, ничего, Гордей. Долго не будет. Демократия пожарами разойдется, слезами поледенеет. Сами за царем побегут.

- Пока что, а нам, барин Антон Романович, дружки надо держаться. Я вашу милость век не забуду. Что надо - помогем. Грозить кто будет или что, сообчите, Поездом живо, а там лесом. На глаз не попадем, а топор не всплывет.

- Уладится, Гордей, уладится. Дело на этом месте пошире разведем. Капитал сколотишь - свое дело начнешь. За строгости и опросы разные не серчай. Без порядка и строгости нельзя.

- Как серчать за благодарение ваше! Бог с вами, бог с вами. Этого и в уме нет.

- Знаю, не дураку помог.

В прихожей зазвонил колокольчик.

Викентий приехал. Одним махом будто стряхнул с теч бекешу, скинул барашковую шапку. Скрипнула кожа белых намороженных бурок. С ним и Астафий Желавин: одет точно как барин, только молоденек и хвощеват перед ним.

- Брат здесь?-спросил Викеитий.

- Здесь. А младшенький спит. Умаялся,- ответил Гордей и открыл дверь в комнату.

Под потолком луною светила лампа. Антон Романович откинул салфетку и поднялся.

- Астафий, со мной,- сказал Викеитий Желавину.- К столу проходи.

Антон Романович взглянул на брата - сказал глазами: "Не смей!"

- Благодарим, барин,-ответил Желавин.-Мы в трактире. Щей.

- Щи сегодня со свежей бараниной,- сказал Гордей и подал шапку Желавину.

Викентий оглянулся.

- Я повторять не люблю!

Желавнн, в байковой длинной косоворотке, перепоясанный ремнем с медной тяжелой пряжкой, вошел в комнату-поклонился. Присел к уголку на стул с тонкой в талии спинкой. Один барин - напротив - покраснел, вот-вот крикнет; другой - чуть ближе по кругу, сцепив на столе пальцы рук, чуть опустив голову, следил за братом.

Гордей наливал в рюмки. Желавин отвел графин от себя и сказал:

- Не равняй.

- Разрешаю,- сказал Викентий.

- И с вашего разрешения не возьму.

- Почему?

- Разврат для мужика,-с гневом сказал Антон Романович. Задел рукавом рюмку. Водка разлилась по скатерти. Вышел из-за стола.

Желавин хотел встать. Рука Викентия легла на плечо.

- Ваша правда, барин Антон Романович,- произнес Желавин.- Посидишь разок и на второй барского захочется.

Гордей застелил залитую скатерть салфеткой и снова налил барину.

- Это ж надо что-то совершить, чтоб заметили и допустили к барскому,добавил Желавин.- И выйдет, что не по любви совершил, а за подаяние. Веры не будет. Станете сомневаться: за что поклонился. Вот Гордей с графинчиком подскочит, так ему вера. Он вещество от вас имеет и за это вещество подскочил. А я подскочу с графинчиком, что вы .одумаете? Вещество ему не даем, а он подскакивает? Шут или проныра? Ведь за пустое никто не подскакивает. Так мир в понятии устроен. Гордей с вами и за столом может посидеть: в веществе взаимный вам интерес, а отсюда и вера проистекает.

- Астафнй, прекрати!- сказал Антон Романович, стоя в отдалении у оконной багроватой шторы.

- Не мешай,- проговорил Впкентий.

- Вы же сами учили меня, барин Антон Романович, каждое зерно мысли толочь, чтоб никакой соринки не оставалось. А то ветерок дунет-не в бровь, а в глаз попадет соринка-то.

Толки, толки,- смирился Антон Романович и сел в кресло, достал из кармашка жилета часы. Просияло золото.

- Не из своего, а из вашего,- продолжал Желавин.- Стережете мужика, как бы он от барского не развратился. А с голодного - спалит. Царя нет. На чем вам держаться? И за кого держаться, если вдруг отпихнут и со смолою горящей к вашей усадьбе кинутся? Пока ваше вещество не пропало, нас обретите. Вместе все как один царь!

Гордей недовольно глядел на Желавина: "Ишь ты, стервец, хозяином разошелся. И гости не гости с такой мелюзгой".

- Идн-ка щей со свежей бараниной похлебай. А то с голодного живота своя голова палит как пустая солома,- сказал Гордей.

Викентий как сидел, сцепив пальцы рук на столе, так и не шелохнулся.

Где-то за стенами ревучие рожки снова возгласили песенкой атамана.

- Сбор!- сказал вдруг Викентий.-Ближе, брат.

1де Павел? И его сюда. Сбор, я сказал!

Гордей привел Пашеньку. Все плыло перед глазами его, гасло и воспалялось, как недавней корью. Усадили рядом с Викентием.

Еще не поймет. Но потом оглянется. Глаза откроются в наш позор и разброд. Поделом всем, если бы Урок. А не урок - конец! В грехе и слабости перед Россией разбрелись, рубищем ее унижали, мужичонком, который на грузило гайку от рельса отвинтил, темное и глупое в родню ей заводили. Сами смеялись,-гневно вздохнул Викентий, по лицу словно что заволнилосьглаза потухали и мерцали.- Грехи теперь не замолишь, силу в старом не найдешь, а унизили не ее, а себя унизили перед всем светом. Иди этот свет со всех сторон и загребай от этого мужичонки землицу на десять Европ. Да откуда столько ее завелось? Кто добыл се и отстоял? Перекосилось, поползло от нас. Другая точка образуется. Россия, поверх дурного, взором где-то очень опасное углядела. В свободе-иностранный капитал свободно воцарится, в равенстве-не разберемся и поравняемся батраками у немецких и английских плугов, в братстве-разденут, нищей братией побредем без земли ко льдам. В ночи кромешной береза приснится, девка красивая, белоногая, а потом и забудется все, разметется по бескрайней свободе. Такая она!.. Газ, облако. Никто не назовет приметы ее. Химера! Дурман.