- Здесь даже плетень могу поставить. Я на своем приусадебном участке срезал-этим местом восполнил.
И ко всему прочему, рыба здесь на мой кровный трудодень подкармливается. Ячмень, ржица, горох. Вы-птице... на курятинку, значит; а я сюда несу - леща нагуливаю. А на готовое, сами знаете, всегда охотничков много.
Стройков выхватил окуня.
- Хорош, стервец! - Полюбовался им и бросил в ведро.
Не успел закинуть, опять горбастый.
Ведро Стройкова полнилось уловом. У Никиты только пескарь клюнул, да и тот, уже над водой, сорвался.
Закурим, что ль, Алексеи Иванович? - предложил он.
- Погоди.
- Посидим, подымим,- настаивал Никита, вынимая коробок из-под ландрина.-Махорочка-то моршанская.
У пас и за полтинник не купишь.
- Я на рыбалке не курю. Трещит, проклятая: рыбу распугивает.
Никита со вздохом подтянул свой поплавок к поплавку Стройкова.
- Не путай,- сказал Стройков.
- Так течение ведет, Алексей Иванович. Я тут всегда на одну удочку ловлю.
На том берегу смородиной красной зрела заря. Рыба вдруг перестала клевать. Лишь пескари да ерши изредка окунали поплавки.
- Распугал. Трещишь тут своей моршанекой.
- Здесь яма, Алексей Иванович. Не слышит она.
- Значит, языком распугал.
- Она нашего языка не понимает. Пошла на плес погулять. Скоро вернется. Ее здесь, как в бочке. Вилкой бери. А что пугать ее стал кто-то, это точно. Не услежу вот никак... жабры ему в горло.
- Может, тот самый... босиком который, в рваной рубашке?
- Это кто же?
Желавин... Ты слух пустил? - И Стройнов с-уемешкой глянул на Никиту.До чего дошел!
Никита опустил голову:
- Припечатали, значит. Хоть сдавайся. Но это какой Же интерес мне такой слух пускать? Чтоб милиция тут день и ночь сидела?
- С милицией тебе здесь и поспокойнее вроде бы.
Место-то - и рядом с хутором, а глухое?
- А я и один не боюсь. Чего мне бояться? Бога нет, чертей тоже. И упокойнички по могилкам смирно лежат.
Все теперь исследовано по-научному. Да и Желавин...
С ним, с живым, я столько лет проработал. Он - председатель. Я бригадир. Сказал - делаю. Не хочешь - вон в рядовые. Делал. Куда денешься. Прений у нас не было.
Зачем я ему? Удочки взять? Берн, другие себе сделаю.
Вот, другое дело, бриллианты бы у меня завелись...
- Какие бриллианты? Ошалел ты?
- Обыкновенные, вроде бы камешки такие... Помнишь, как топор-то откапывали под березой. Не забыл, чай? Как раз к одному слову Желавина и пришелся лесок тот, темный, с березой и топором под ней. Я и вспомнил...
Как-то из Вязьмы с ним ехал. С Желавиным. По каким-то делам там были. Поезд поздний. Местный. В вагонах пусто. Легли на скамейки: под голову кулак, а под бока и так. Заснул он. А мне сон не идет: грохочет под лавкой, визжит. Слышу - его голос. Сонный, тяжелый такой, будто из-под колоды стонет: "Бриллианты... бриллианты...
пояс, бриллианты..." Лицо в темноте, как холст белое, на лице испарина. Жутко! Потом он очнулся. Я одним глазом покашиваюсь. Зыркает - ищет... ровно убить кого хочет. А никого нет. Я один рядом. Посидел, картуз свой с лавки взял, и ко мне: "Спишь, Никита?" Я молчу. Оробел намертво. Тронул меня - потолкал: "Гражданин, приехали!" Я-на ноги. Он смеется: "Пошутил. А ты чуткий на сон". Я на лавку опять. Прилег и он. Лежим.
"Ты когда-нибудь видел бриллианты, Никита?" Слышал, ГОЕСФЮ, дамочки украшаются ими. "Я, говорит, подростком еще был, бежал как-то мимо дома Ловягиных. Они па террасе сидели. Погулять, поохотиться прикатили. И молодой барин там, Викентий Ловягнн. Он и позвал меня.
Подошел я. Дал мне какое-то зернышко. Такое... вроде бы прозрачное. Камешек. "Иди, говорит, кинь в речку. Гривенник получишь". Взял я это зернышко и бегом. Зовет:
"Вернись!" Вернулся. Отобрал он у меня зернышко и - гостям: "Вот видите, по темноте и драгоценности может выбросить за гривенник". А брат его, Антон - помнишь?-отобрал у него это самое зернышко-камешек да как кулаком по столу грохнет: "Если он узнает, что в этом камешке .сокровище, он тебе в темном лесочке горло перережет. Зачем мужика развращаешь? Себе же на голову?!" Бриллиант, оказывается, .это зернышко-камешек, Никита. Дороже золота". Это Желавин-то говорят.
И глазами так-накось как-то. Будто накось и я ему повидней. В тени притаился. Следит. Страшно мне было рядом с ним. Вот и запомнилось: бриллианты, значит...
Всплыли три леща и, отразив серебром зарю, скрылись в глубине. Поплавок Стройкова едва заметно покосился, и его повело под воду.
- Подсекай!-закричал Никита.
Стройков бросился в траву, куда упал сорвавшийся с крючка лещ. Хотел схватить его. Но лещ выскользнул.
- За голову! За жабры его. Вот так!-Никита, яро оскалив зубы, сжал в руках рыбину, а та вдруг так хлестанула его хвостом по лицу, что он повалился в траву.
Лещ скользнул с берега, вскинулся на мели... будто лемехом пропахал воду, и было видно по пузырям, как он круто уходил в глубину.
- А жабры... где жабры? Неужто и жабры унес с собой?-хохотал Струйков.
- Глаз было не высадил, зараза!-чертыхался, уже сидя в траве, Никита, потирая глаза.- Я ему...
- Про Желавина что-слух все же или знаешь что? - Стройков уже не смеялся и даже не улыбался - смотрел в упор на Никиту.
Пропади и он пропадом!- Никита смахнул рукавом налипшую чешую с лица.-Весной в Смоленск ездил. Сашку моего помнишь? На завод к нему ездил. Вечером на тротуаре стоял, смотрел. А в трамвае-то, внутри, электричество. Видать все. Он в шляпе и в этом... как его?.. ну, ни плащ, как у вас, ни пальто...
- Макинтош, что ли?
- Во! Ну, ехал...
- Кто?
- А зараза его знает. Трамвай-то бегает быстро. Только он смотрел как-то - зырк, зырк по сторонам, ровно искал в трамвае кого.
- Желавин?
- Вот и я до сей поры думаю,- развел руками Никита,- то ли дождик, то ли снег - то ли будет, то ли нет?
- Надумал?
- А как мне привиделось, Алексей Иванович? Человек-то председателем колхоза был у нас сколько лет.
Не знаю.
Ну, тогда и не болтай лишнее... с пьяного языка - Не мути воду на хуторе,- строго предупредил Стройков.- А разберешься,.поймешь что-доложи. И чтоб ни одно ухо больше... Понял?
- А их предупреждать не надо, Алексей Иванович.
Мы - народ понятливый. Знаем, что к чему. Он с меня, зараза,.столько кровушки вылакал!..
- Это уж ваше - личное. А это... Ну как, договорились?
- Есть.
- А рыбу забери. Ты выгуливал... на своих кровных трудоднях...
-Да вы это что, Алексей Иванович?!-вскочил на ноги Никита.- Обижать?.. Не обижайте нас. Я не жмот какой.
С уловом уехал Стройков. Не знал он, что поздно вечером опять дорога ему в недалекий от хутора дом.
В этот день, перед вечером, шел по улице Щекииа человек в военном. Фуражку со снопиком синих васильков нес в руке. Голова совсем седая. За спиной рюкзак, почти пустой.
Провожали его взглядами из дворов и окон.
Дементня Федоровича Елагина здесь многие знали,- муж сестры Родиона Петровича Себрякова. Работал когда-то уездным военкомом. Тревожное время было: поджоги, убийства,- стреляли в Елагина, и он стрелял.
Потом жил в Москве. Но Угру не забывал. Часто и подолгу гостил здесь. А потом сидел в тюрьме, по делу Желавина, Вот, выпустили. Опять в военном. Уже майор.
В Москве Дементий Федорович получил назначение в Минск-в штаб округа. Забежал домой, повидаться с женой и сыном, соседи встретили:
- Поля в военной форме заходила. Проститься. Такая. красивая. Уехала в Минск. В армии там служит.
Военврач.
Там и Сергей, сын, - в военном училище учится.
Не успел к самому дорогому Дементий Федорович.
Спешил в Белоруссию. По пути туда свернул в поля этой, с давних пор знакомой сторонки. Дело у него здесь - тайна его ареста. Как проклятие пересекла она дорогу Нлагина, и где-то здесь пропал заросший быльем ее след.
