- Что же тут смешного?- с презрительной усмешкой произнесла Лия.

Николай Ильич, довольный своей шуткой, продолжал смеяться.

- Но твой любимец не из тех, чтоб бежать, потеряв одно ухо... На какие дела способен в своих чувствах? - задал вопрос Николаи Ильич.-Допустим, если бы талант, выразил их симфонией или стихами, посвященными твоей матери.

- Л талант в дружбе, в добре, в мужестве постоять за справедливое?

- Отучись говорить в общем. Перед нами конкретное лицо. Добр ли он был ко мне. справедлив, изъясняясь? За такие изъяснения вызывали на дуэль.-Николай Ильич прошаркал антикварными лаптями, скрылся в кабинете и оттуда говорил стоявшей в своей комнате дочери:- Я сделал выпад тростью. Только и всего. А делали так рапирой. На пистолетах стрелялись. После понимали. А одного от возвышенных чувств другого везли на кладбище.

- Ты же умный, папа. Как тебе объяснить?.. Мама, объясни ему.

Лия вошла в комнату матери. Тут же появился и Николай Ильич.

Лия, в ситцевом халатике, затянутая пояском, как оса, перелетела в угол подальше от отца.

- Я оглохла от вас,- ответила Ирина Алексеевна.- Ну, он сказал, что тут такого?

- И мама согласна со мной. Ты один не хочешь признать низости своего поступка.

- Ему понравились ее скулы, глаза, платок. Как вы смеете все!-прорвало Николая Ильича.-Это мое! Никому не позволю. Сказать так, он презрел меня, как будто я лакей, сопровождающий на прогулке свою повелительницу. И он равен ей, а я должен нижайше улыбаться:

"Браво, ваше сиятельство". Да после всего я закажу железную трость на заводе.

Ирина Алексеевна перевернула страницу. Горела рядом настольная лампа под голубым из тонкого фарфора абажуром, освещала книгу и держащую ее руку с браслетом, и белую, как рис, сорочку на груди.

- Ничего не понимаю. Что человек хотел сказать,- проговорила она и перевернула другую страничку.

- Как!- хотел воскликнуть Николай Ильич, но силы уже покидали его.- Это же Гегель.

Лия перебежала поближе к матери. Улыбалась и жгла отца глазами.

- Ты должна читать и читать до тех пор,-пришел в себя и затвердил Николай Ильич,-пока не поймешь.

Когда ты поймешь, ты почувствуешь дрожь от величия мысли, озарение охватит тебя.

- Ты мне как-нибудь объяснишь. И нужно ли?

- Как!-набрался сил и воскликнул Николай Ильич.- Ты спрашиваешь? Жить и не постичь глубины человеческого разума? Ничего не знать о "рациональной зерне".

- Что случится?-сказала она.

- Философия укрепляет умных, а глупых образованных воспитывает. Хотя бы это. В твоей жизни, да, ничего не случилось благодаря тому, что я не пьянствовал па вечеринках, а работал, учился, брал пример с крестьянина, с умного мужика, который, если бы он разгуливал, в тот год сидел бы без хлеба.

- Как же ты, напа, прочитал целый обоз книг и тележку с законами, нс понял, что в глубинах разума Сергея.

- В глубинах его разума? Скажи, изреки, осчастливь человечество.

Ирина Алексеевна отложила книгу и посмотрела на дочь. Лия стояла у стены и ликовала, глаза ее блестели в тени ресниц. Она завела руки за спину, распрямившись, высоко подняв голову, гордо шагнула к отцу.

- Я!

Николай Ильич опустился на тахту.

- Ты мне назло! Месть за мальчишку мне, отцу, который не дыша, когда ты спала, приносил на столик у твоей постели любимую тобой клюковку в сахаре, чтобы ты, проснувшись, увидев коробочку с лакомством, почувствовала радость. Неужели все забыто? Воспарения какого-то мальчишки тебе дороже? Он избалован, изнежен. Жил на всем готовом. Такое безделие губит. Ты же пропадешь. Да и в настоящем эта семья в подавленном состоянии. Ничего хорошего. Зачем тебе такая сума?

- Папа, остановись!

- Не прерывай. Зло и ненависть к чужому счастью сведут тебя, черты твои исказятся. Мне что - все равно, что моя дочь несчастная, в рваных чулках пройдет по улице?

Лия не дослушала отца, ушла в свою комнату, и слышен был вздох, как будто горе зашло в дом.

- Вот, уже,- сказал Николай Ильич жене.- Сперва веселые вечеринки, а потом вздохи и жажда нового веселья. Она же слаба. Она погибнет.

- Время спать,- сказала Ирина Алексеевна. Погасила свет.

Николаи Ильич в темноте, ощупью, добрался до двери комнаты дочери: хотел успокоить ее, да и себя. Дверь была закрыта.

- Не переживай,- сказал Николай Ильич.- В каждой семье свои проблемы, и у нас... Спокойной ночи,- подождал ответа, прижался ухом к двери.- Прости, если что не так. Ты же моя дочь... Ты закрыла форточку?

- Спи, папа.

- Спокойной ночи,- ласково и с благодарностью, что она не помнила зла, щадила и его, прошептал:-Все будет хорошо. Не думай. Повернись на правый бочок.

Николай Ильич лег рядом с женой под легкое пуховое одеяло. Сложил руки на животе.

- Сколько волнений. Наша дочь добра, слишком добра. Его чувства бурлят. Девочка рядом с грехом,- ирошептал он.- Завтра же поговорю с Полиной Петровной.

Наедине. Придумай куда-нибудь уйти перед вечером.

Утром, после бессонной ночи, Феня, освежившись холодной водой из крана, тягостно собралась на работу и, осторожно закрыв дверь, ушла.

Полине Петровне во вторую смену. Еще лежала в постели.

Не вставал и Сергей.

И само утро, словно помученное, долго и хмуро просыпалось под низкими тучами.

После ареста мужа Полина Петровна, не в силах чтолибо стронуть в его.деле, смирилась ожиданием и надеждами, что как в срубе колодезном мелькали солнечными узорами изредка.

Неужели из желавинских глаз помело и запятнало?

Из необъяснимого, как паутина в углу: когда появилась и почему в этом углу? Кто может объяснить выбор и движение насекомого? Но что-то было, какая-то трещина, из которой и начал свое дело паук... Что нашел, что притянуло взгляд желавинский к их семье?

Она и прежде искала ответа. Являлись воспоминания бессвязной чередой, и не выпадал случай, который объяснил бы хоть что-то. Как огнем лесным водило имя Желавина: то у березы, то у болота, то в окнах жигаревской избы, приманивало какой-то ворожбой, гасло и снова загоралось в другом уже месте, совсем пропало и вдруг явилось на кресте могильном.

Полина Петровна помнила Желавина в кожанке, с маузером, на коне, в шинели фронтовой, исхудавшего, вымученного лихорадкой; в черничниках видела, когда собирала ягоды,- не подходил, стоял в отдалении.

Здесь, в Москве, как-то явился в больницу, на прием к ней. Жаловался, что душой занемог, хворает извинялся, что "издаля" беспокоить приехал, стыдясь, снимал рубаху - черную сатиновую косоворотку.

К столику подошел тяжело, поскрипывая сапогами.

- Расслабь ремень,- сказала она.

Он расслабил ремень, широкий, с тяжелой литой медной пряжкой.

Она, сидя на стуле, слегка потрогала его тело. Оно не было мощным, но и не было слабым: сила мускулов распространялась в длину, почти неуловимая-не как бывает в коренастом, вся на виду. Кожа эластичная, чистая, белая, лишь лицо и шея прокопчены солнцем.

Попросила показать рот и поднялась.

Он открыл рот - оскалился зверем. Она надавила на язык ложечкой. Темная впадина глотки дышала розово.

Зубы желтоватые, крепкие, с непопорченной эмалью, гортань и язык чисты.

Нажала под печень - сильнее, сильнее.

- Больно?

- Нет.

Приставила кружочек стетоскопа к его груди пониже соска и услышала потрясающие удары сердца.

"Что с ним?"- подумала она. Посмотрела в его глаза. Они были закрыты.

Будто во мраке каком-то, в ужасе проваливалось его сердце.

"Что с ним?"

Он сжал ее руку и отвел. Глаза его были прозрачны, как из льда.

- Дсментий Федорович,- прошептал он и показал в окно. Прошел мужчина в военном.

- Дементий Федорович на работе,- сказала Полина Петровна.

- А будто он. Стать такая. Слышал, на новую квартиру скоро?

- У нас новая... Так что с душой?-спросила Полина Петровна.