Вот так!- Желавин ногой повертел, с любованием оглядывая сапог свой, и шагнул из-за куста.- Или пусть гибнет от гордыни твоей? Так и скажу, спасти ты его не согласна, посчитала унижением шагнуть за него.- Желавин языком прилизал отставший краешек конверта, заклеил.- Да пошутил, пошутил. Наоборот, представлю, что согласна была в багульничек за него, да я правдой тверд и неподкупен.

Лицо Фени затлело гневом, а глаза потемнели.

- Да чтоб земля под тобой закипела.

Желавин приподнял картуз, ответствовал с поклоном!

- Адью! И не гневайся, красоту свою побереги. Может, успеешь. А их, из хлебов, медов и колечек бриллиантовых, всех на ухабы выведу,- негромко сказал под раскат отдаленной грозы, что эхом, как телегой, прогрохотала по лесу.

Время шло, а тьма ночная все так же пронзалась отсветами уличных фонарей, полоска голубоватая являлась на потолке и исчезала как от вращения, навещала другие окна, не выдавая сна тихого за ними, любовь и рыдания.

- Я помню его совсем молодым,- сказала Полина Петровна про Желавина.Всегда в черной рубашке.

Девчонкой видела раз, как он глядел па барскую усадьбу. Стоял за сосной, как зачарованный, отрешенный, чеыу-то улыбался, и вдруг замолился и побежал. Оглянулся п каком-то ужасе. Мне кажется, его чем-то испортили, что-то было. Я не представляю, чтоб человек в своем уме ног дойти до такой мерзости. Завидовал нам. Подчеркивал свою униженность и бедность. Из этого свои рассуждения плел, что лишнего ничего не хочет иметь. Чем больше лишнего у одного, тем меньше в общем, а значит, имеющий лишнее вредитель и вор. Семью отрицал. Полнейшая свобода. Детей в приюты для воспитания образованным потомства, выбранного по уму и способностям, а остальных - в ров. Через сто лет всего будет вволю - хлеба, жилья, одежды и места под пальмами.

- Нашел себе приют,- сказала Феня,- под бузиной в могиле.

- Не верится. Узнаем когда-нибудь всю правду?

- Дорогая плата за нее.

- Но как без этого?

- Я не знаю. Даже не задумывалась прежде. Есть солнце, есть цветы, дружок милый - так и положено.

В дверях показался Сергей. От жарка трубки блеснули его глаза.

- Еще полуночник,- сказала Полина Петровна.

- Вежды не смыкал, глядел с высокого холма. Видел под тучей злого ворона,-зашептал, как шепчут детям в страшных сказках.- Вот он летит, гремит. На крыльях тьма, па хвосте полымя.

Сергей приближался, с треском распаливал трубку.

Красными вспышками взвивался дым.

Полина Петровна смотрела со стороны, игра шла между Феней и сыном. Высвечивался в отблесках золоченый косячок волос на лбу Фени, и глаза синели, улыбались, видели доброе.

- Ой, боюсь! Занесет меня ворон на сосну, привяжет цепями,- скрылась под одеялом, завернулась.

Сергей тронул ее.

- Не бойся, красна девица. Сразил я злое чудище. Спи, краса ненаглядная. Но прежде слово мое выслушай.

Феня выглянула из-под одеяла, как из платочка.

- Молви, в чем нужда твоя?

Сергей закрыл трубку, сказал в темноте:

- Пожалей Митю, дружка горького своего.

Феня долго собиралась с ответом, и было видно, что не просто ответить.

- Теперь не вернешь,- ответила ясно.

- Киря сильный, простой, добрый. Его это счастье, с ним никогда не пропадет.

- Ты разве видел Кирю?- в радости удивилась Феня.

- А как же. Я с ним от станции к дяде Родиону ехал.

Улыбнется, и любая за ним... А Мите конец. Начала он не найдет. Потому не найдет, что погубленным будет мучиться. Можно же что-то простить. Надо простить.

- Хоть на коленях друг перед другом измолимся, ничего не выйдет. Что бывает в силах, а что нет.

- Мама, ты скажи,- обратился Сергей к спасающей все доброте материнской.

- Она все сказала: что бывает в силах, а что нет.

- Но бывает множество случайностей. Одна счастливая, другая... Что же, навсегда потерять надежду на счастье?

- Какое уж счастье. От слез бы и грязи отмыться,- сказала Феня как о безнадежном.

- Все уладится, верю... А на Угре хорошо. Я все вспоминаю, как мы с Кирьяном со станции ехали. Дорога далью. Глянул и забылся. Удивительное чувство. Видишь все душой. Душу чувствуешь. Еще бы разок проехать и что-то понять. Что-то хочу понять, а не знаю.

Феня слушала Сергея, она знала эту дорогу, ночную туда, среди лугов и далеких огней, и полдневную назад, багульную и вересковую у хутора. Везла рожь, а вернулась с дурманом любовным на сердце, как будто в цветущих конопляниках надышалась: бывает, когда чуть свет выйдешь за двор, обдаст терпким горьким дурманящим запахом, тоской и радостью тронет желание. Сейчас ей хотелось закрыть глаза п все вспомнить как было.

- Значит, манит. Вот и приезжай. Только не в гости,- сказала Феня Сергею.- А жить. И девушку свою с собой забирай. Избу себе поставите. Сколько места!

Зимой снегом заметет, а в избе тепло, тихонько сверчок грюнпт,говорила она, мечтая и о своем.- Потом весна.

На осинах сережки мокрые, капает. Разлив. Угру не узнать. Мужики с наметками бегут. Щуки по черничникам плавают. Ты с наметкой, и жена с тобой рядом. Я с Мптей всегда ходила. И на охоту с ним. Идешь по траве, пэ кустам, и вдруг лужок, а вокруг клены-царство золотое, и уточки, уточки летят в небе, как чистым озером. Ах, как стонут! Прощаются. Митя ружье не поднимал,- вспомнилось родное н оборвалось: до слез доняла себя.

Сергей и Полина Петровна ждали: какую еще красоту откроет она в дали манившего края. Любовью в разлуке манило, задумчивым ровным плесом, кустиком лозовым.

- Она не поедет,- помолчав, сказал Сергей.

- Почему?-удивилась Феня.- У нас можно хорошо жить.

-^А если и поедет, скоро папочка окажется. Ты с наметкой, а он с тросточкой и будет зонтик над дочкой держать.

- Пусть. Поглядит, да и сам с наметкой полезет.

Когда-нибудь в деревню проситься будут. Украшать е е станем хорошими палисадниками, террасками и цветами, Мы ведь страсть как богаты. Земли вволю. Да времечко, говорят, к войне. Слух: за весной мужикам в окопах сидеть. И по чутью что-то...

В комнате гасли и засвер кивали серебристо-сверчиныс звуки.

"Горри... горрю... горрн... горрю",-доносилась вестью незабывная песенка.

Нс спали и в квартире Южинских.

- Папа, папа! Грозить человеку палкой? Как ты мог?

Это низко,- горячо, но и сдержанно сказала Лия.

- Да, от одного повинен другой,- согласен был Николай Ильич, и что дочь уличила его в низости, он еще больше негодовал.

Разговор происходил между отцом и дочерью в кабинете, в прихожей, на кухне - всюду, где расхаживал, одетый в длинный халат, шаркая крашеными антикварными лаптями, рассуждал, останавливался Николай Ильич.

Ирина Алексеевна лежала на тахте, укрывшись пледом, читала книгу и прислушивалась к чистому и звонкому голосу дочери и к сильному декламаторскому, работающему привычно голосу мужа. Он словно ковал, а дочь живо и быстро подставляла разные железины.

Ирина Алексеевна не мешала им воображать, что от их слов что-то изменится: так же бессмысленно, она считала, как воображать и ждать, что от произносимых слов изменится погода.

Голоса временами затихали, казалось, все переговорили, и Ирим Алексеевна уже хотела гасить лампу, как начиналось снова.

- Он, моя дорогая дочь, в моем присутствии выразил чувства к моей жене.

- Ну, он так, папа. Неужели серьезно, и ты не понимаешь?

- Ты его понимаешь, а меня? Мое состояние в тот момент. Я... я вспылил,-признался Николай Ильич.

- Он же возвышенно. А ты, папа.

- Возвышенно? Да мало ли какие бывают у меня чувства, и если бы все бесконтрольно со стороны ума выражали их, что было бы. Я представляю себе трамвай, голосящий и орущий, в котором бьют стекла, и кто-то прыгает на ходу с оторванным в чувствах ухом. Если бы так выскочил твой любимец, как бы ты запела,- Николай Ильич усмехнулся.