"Жена твоя, Лидочка, умирает".

В больнице она была, в Архангельском. Там и родила Феню-то.

Кинулся Павел Максимович к лодке. А иочь - тьма кромешная. Не дождалась его Лидочка, так и умерла...

Льдиной ли его ледку сбило или закрутило где - неизвестно. Пропал на реке.

В одну ночь ни отца, ни матери - сестрицы моей.

Меня тут не было. В Москве, в нянях была.

Прилетела мне телеграмма.

Я и приехала. Взяла Фсню в одеяльце, в материнский полушубок, завернула и принесла. Дышу над ней, как над птахой малой. Спит и спит, словно и глаза-то ей раскрывать не хочется на белый свет без отца, без матери.

Выходила, вырастила се с капельки. А как шестнадцать ей завязалось ровно, избу заколотили - ив Москву. Она - в няни, а я - в работницы к старым своим хозяевам.

Пришла она как-то ко мне со своим узелком.

"Я, говорит, тетя, жить тут не буду".

"Где же ты, говорю, лучше место найдешь?"

Сам знаешь, как в деревне было в ту пору, Люд голодный из сел в города бежал, за кусок хлеба - хоть в края лютые.

Жалею, что не удержала ее тогда.

Уехала. А дело-то в том: хозяйка ее, барыня темная, разорвало бы ее с жиру, к мужу своему Феню приревновала, будто он с ней в кино ходил.

Стала она жить в деревне. А тут этот лиходей, Митька, завертел. Одна жила. Ни хозяйства, ничего нет. Вот и сбил ее в свой двор.

Пока я неслась сюда, отговорить ее, она уж жена его.

"Люблю Митю!" - да и все тут.

"Что ты про любовь-то понимаешь, глупая?"

"Тетя, не касайся моей жнзки".

Досталось ей. От такой жизни только бежать бы куда глаза глядят.

Одна из тропок вывела Анфису н Новоссльцева к кладям. Тут постояли, опершись на перекладину. Внизу между скрещенных стояков завихривалась со звоном вода. А дальше по реке, где в безмолвии вознесся лес, горело окошко зари.

- На окошко похоже,- подметил Новосельцев.

Анфиса распрямилась, как-то вроде бы потягпваясь.

- Похоже.

- И ты в этом окошке. Кого-то ждешь.

Она засмеялась над его загадкой.

- Лучше не из зари, а из своего, близкого скобка поманю, вон там, за лесом,-и поманила с завораживающей дурманинкой синих, сш,е молодых и веселых глаз.

* * *

На второй день праздников, к вечеру, гости с прощальными объятиями и поцелуями под хмельную слезу стали расходиться и разъезжаться по своим дорогам.

Долго еще слышались песни, и брань хозяек на подвыпивших мужей, и смех, и вскрикп гармошек-отзвуки ушедшего уже праздника.

Попритих и опустел хутор. Раньше обычного погасли огни. Сон неспокойный, тяжелый, как с угара, с бредовым бормотаньем и миражами снящейся радости.

А утром расплачивались за праздничное веселье болью в голове, тоской. Вместо самогона пили теперь настой брусничный, квас, а больше воду за колодезный холодок ее, остужавший всякие горения нутра.

Утром у Никанора встреча со Стройковым.

Никанор побрился. Бритва австрийская, с германского фронта привез. Берег ее, нежил на ремне звонкую остринку поблескивающей стали.

Вымылся у родника над Угрой, от которого и отпил с жадностью, и окунул лицо в наполненную водой прорубь сруба. Благодать-то какая: и напоил родник, и освежил, и смыл притаенным дыханием холодка хмельную одурь.

Сегодня у Никанора много работы и по лесу: надо было расчистить старую гарь под осенние посадки.

Никанор положил в кожаную сумку на боку хлеба, тройку огурцов и сала: на весь день отправлялся. Повесил топор в топорню - кольцо сзади на ремне, в которое пропускается топорище,- и взял лопату.

- Домой когда ждать? - спросила его на крыльце Гордеевна. Она собиралась топить печь и щипала косарпком лучнцу от сухого березового полена.

- К вечеру возвернусь. В Киреевом лесу буду,- назвал он то место, где должен сегодня работать.

Из леса, с полян тянуло грибной сыростью и шелестом осин с красно затлевшими кое-где листьями: уже разжигала своп холодные костры осень.

В сумрачной синеве - хвоя с зацепившимися сепинкамп над дорогой. Дорога выбирала места посветлее, уходила от Угры с теснившими ее зарослями ольхи.

Туда сворачивала другая, сенокосная дорога с ровными следами колес в траве. За ольхами-луга, и в самом углу их - дальняя пуня чернеет над береговой кручей.

На эту дорогу Никанор и свернул. Он пришел раньше Стройкова. Сел неподалеку от пуни на впревшую в землю березу, скрытую грядой вереска с кистями лиловых и розовых цветов. Пчелы, прилетевшие с хуторских ульев, уже вились тут.

"Приедет зря",- подумал Никанор о Стройкове. не жалея, что нечего ему сказать. Кто знает что про Желавина? А кто знает, тот не скажет.

Трудно было поверить, что Федор Григорьевич убил.

А если и Митю подозревают, то эта тень ближе к нему, чем к отцу. Это главное Никанор уловил в разговорах.

Но об этом он не хотел говорить Стройкову, потому что и Митю не мог представить убийцей.

Покуривал и думал так Никанор. Поглядывал и на пуню: что-то тянуло к пей взор. И вдруг заметил, что в траве к пуне протоптан след и лозовые прутья над воротами, где проем для воздуха, расплетены с края, видно, кто-то ходил сюда. Кому бы это ходить тут?

Никапор подошел ближе. У бревенчатых ворот с засовом земля со следом. Поднявшись, Никанор встал на засов и заглянул через проем в пуню. Прямо напротив в сене разрыта яма. Что-то краснеется с края... Косынка!

Очень зчакомая. Одна такая рябиновая косынка на хуторе.

"Вот она, Фенька, где логово себе устроила",- подумал Никанор. И не так было важно, с кем устроила, а что она еще вчера сидела за нх столом так тихо, и уважительна была со всеми, и вот, оказывается, какой стыд тут творила.

Все и жизни бывает, и люди творят этот стыд, срываясь в измену, но как-то идет это стороной, когда и ждать от человека нечего. А в ней было н красивое, и гордое, и честное. Вера, что она такая, оказалась обманом, который нс возмущал, а угнетал потерей. Не найдешь теперь в встречном ее поклоне, с улыбкой той веры.

Покажется и улыбка опасной, особенно когда сын в доме. И его, чего доброго, заведет в свою яму, где и Федор Григорьевич мертвяком лежит, и Митя с тюремной судьбою, и сама Фсня с ними в этой яме, и Желавин...

Желавин там.

Так все представилось вдруг Никаиору в тревоге за сына и за свой дом. И эта тревога усилилась сейчас вспомнившимся криком Анфисы на гульбище:

"Как сокол с соколицей... Как сокол с соколицей"!

И только теперь Никанор подумал:

"С кем?.. Только бы нс Кирька".

Из-за кустов со стороны берега верхом показался Стройков.

Поставил коня в тень пуни. Поздоровался с Никанором.

- Голова с праздников не болит? - весело спросил Стройков.

- Уж и забыл про эти праздники.

- Что так?

- А чего без дела про них вспоминать?

- Тоже верно. Ждать нх хорошо.

- А вам по праздникам самая работа...

- У вас тихо всегда. Правда, сейчас громко... Какие новости, Никанор Матвеевич? - спросил Стройков. Угостил Никанора папироской и себе достал из помявшейся красно-желтой пачки. Папиросы дорогие, с золотыми буквами на мундштуке.

- "Пушки",- прочитал Никанор и, заложив папироску за ухо, достал кисет с махоркой.- Ваши, Алексей Иванович, "Пушки", а у меня - вырки глаз,засмеялся Никанор.-Чего люди не придумают!.. А новостей особенно никаких.

- Про не особенные скажи.

- Как сказать? Кто что знает? А кто знает, тот не скажет.

- Кто же помалкивает?

- Так ведь это каждого не просортируешь... Да говорят, Митя сам признался, что Федор Григорьевич убил.

- А что по этому поводу народ говорит? Это очень важно. Какое-нибудь одно словцо, бывает, одно словцо, а чашу-то весом и склонит окончательно.

- Есть такие, что просто вовсе не верят, что Федор Григорьевич убил.

- Кто же это? Мне важно - кто. Что за человек?

- Только вы уж не путайте его, Алексей Иванович.