- Жизнь загубил, а то какие-то часики.

- Подлеца убил.

- Попридержи язык: разошелся.

- Я тогда и подумал, про колун-то и спросил у отца.

Вижу, нет колуна. Вовсе и не нужен он мне был порог подровнять. Заподозрил неладное. Да только не верил, а думал так, отец убил. Самое ты мое затаенное из души вынул.

- Червяк!

- А червяку-то поверил! - с какой-то отчаянной дерзостью сказал Митя.

Глаза его с расширившимися люто зрачками мерцнули по-волчьи: хоть пропасть, а поторжествовать своим презрением к страхам, которые сулили ему его слова.

* * *

В утро праздника, казалось, вступило в мир само добро с красным солнцем. Под синим небом, как на зеленом острове, расстилались снега скатертей на столах, выставленных в сады и в тень лип за дворами.

Тихо на току, ни души в полях.

Все наряжались и готовились к встрече гостей, спешивших на праздник по близким и дальним дорогам: тещи, зятья, кумовья, свояки, невестки - все, кто хоть чуть роднился с хутором и знался дружбой, шли и мчались сюда,

Когда-то из села за рекой доносился от церквушки звон колоколов. Давно уж молчит ее колоколенка: нет больше певуче-ясных, с быстрой просеребью в отзвоне колоколов и с буревым гулом в замрачнсвшеи меди большого колокола; лишь зазвончпк остался. Привесили его на ветлу; небольшой, тонкоголосый, прежде начинал благовест, а теперь по зорям будил на работу.

Но вот зазвонил, зазвонил, сзывая всех на праздник.

Отдавался звон из лесов, казалось, и там трезвонили колокола.

Звонила тетка Фсни - Анфиса.

- А что ему на радостях наших молчать! -кричала она, распаленная этим звоном, и все смеялись. Вот бедовая!

Одной пз первых она и пришла на хутор. Кумачовая кофта на ней, новые ботинки. Надела их перед хутором:

берегла московские ботинки, такие тут не найдешь, желтъге, па каблучке с высоткой.

- С праздником тебя,- войдя в избу племянницы, сказала Анфиса и поцеловала Феню.- С успением, ягодка ты моя горькая.

- Хоть на праздник-то помолчите, тетя. Тошно от всех этих разговоров.

- Не с разговорами, а с жалью к тебе.

- И жаль не нужна мне.

Анфиса села на лавку, притронулась платком к и; а зам.

- Загубили жизнь два этих ирода. Праздники у людей, веселье, а наше веселье горем засушено. Ни мужа, ни хозяина, семья, как колосок, осыпалась. Сгореть бы ему, окаянному, соломкой быстрой.

- Помедленнее бы надо.

- Хоть как, а чтоб глаза его не видели, мучителя этого и убийцу,

- Не убийца он.

- Ты больше людей знаешь.

- Знаю.

- А коли знаешь, то и помолчи, надсмейся над ним.

Надсмейся, золотко ты мое... Что знаешь-то? - притаенным голосом спросила Анфиса.

- Мне тоже тюрьма будет, как скажу.

Анфиса к двери подкралась и приоткрыла ее. Никого пет.

- Ошалела ты, девка, про такое говорить.

- Все надо испытать в жизни, тетя,- посмеиваясь над испугом тетки, сказала Феня.

- Радостное надо испытать и попить из хрусталя, как люди есть радуются и испивают лилси жизни на бархатах дорогих... Так что знаешь-то, скажи?

- Ничего. Пошутила. Праздник!!. Настроение веселое, вот и пошутила.

- Гляди, не дошутись, а то за такие слова и двери своей не сыщешь, как запишут.

- Да пошутила же, говорю.

Феня со смехом дунула в утюг, искры посыпались.

Стала гладить кофту.

Праздновать собирались с соседями. Хотел Кирьян куда-либо закатить с ней на Угру, да разве уйдешь из дома от гостей и веселья.

Съезжались гости к Стремновым, садились с хозяевами по своим застольям. Пока так, а потом все смешаются с соседями.

Пришел и Родион Петрович с женой Юлией.

-Милости просим, гостюшки дорогие,-с поклоном встретили их Никанор и Гордеевна и проводили к столам.

- Хлеб-соль вам,- сказал Родион Петрович хозяевам.

- Спасибо... Просим вас к застолью нашему. Чем богаты, тем и рады. Не гневайтесь, что бог послал.

Столы за двором, под липой, где конопляники и крутая тропка к Угре с отраженными глубинами тихой синевы.

Приехали на тележках лесники с женами-друзья и знакомые Никаиора.

Пришел Новосельцев. Двадцать пять верст отмахал.

Все уже и расселись.

На столах все дары здешней земли: ржаной хлеб, сало на тарелках, жареная рыба на двух больших сковородах, огурцы в свежей зелени, соленики обсыпаны лучком, кандюк вкусно пахнет натомленным мясом с чесноком и перчиком. Вьются пчелы, прилетевшие на пиршество - на мед своих ульев, налитый в берестянку, где, угасая в меду, янтарно тускнеет солнце.

В высоте купаются ласточки - последние деньки на родимой сторонке: тревожат их холодные ночи. Пора уж лететь, пора.

"Милые, посидите с нами. Ну, посидите с нами на празднике",-глядела на пролетавших над столом ласточек и звала их Катя.

Она сидела рядом с Кирьяном, с края, чтоб на случаи чего принести и подать гостям.

Напротив - Никанор и Гордеевна. Прижалась к Родиону Петровичу Юлия, маленькая иод его плечом.

Новосельцев сидел, опершись локтями о стол.

По другую сторону от Ннкаиора - сосед его по обходу, лесник Порфприй Игнатьевич с обвислыми широкими плечами, с крупным, как вырубленным из дуба, лицом. Жена его Марья, высокая, плоскогрудая, в белом венчике косынки, только что раздала гостям хлеб, с особой женской уважительностью положила кусок перед Кирьяпом: что ни говори, а объездчик-после лесничего первый человек, власть, так сказать, над лесниками.

- А меня и забыла,- смеясь, сказал Порфнрий Игнатьевич.- Вот жены! Скорей молодому. Л муж и без хлеба обойдется.

Катя сейчас же положила перед Порф-ирнем Игнатьевичем хлеб.

- Самый большой вам, горбушечку, дядя Порфирий.

- Вот и тебя молоденькая уважила,- заметила Марья.

- Продавали бы годики по рублю за штуку. Накупил бы на всю получку. С таким запасом такие вот, как Катюшка, уважали бы не только ломтями, а чем и послаще.

За столом засмеялись.

- Не больно-то на свою получку накупишь,- сказала Марья.

- Сэкономил бы годиков на полета.

- За такой покупкой, дядя Порфирий, очередь была бы. Пока достоишься, и свои отойдут,- сказал Кирьян к удовольствию отца, что так присказал метко.- А потом, как распределять будут? - продолжал Кирьян.-Начальству какие получше годы, счастливые, а остальным - что уж останется. Подойдешь, и всучат лет пятьдесят с какой-нибудь червоточиной или болезнью живота, будешь из избы в хлев бегать, а из хлева в больницу, а из больницы опять в хлев.

Смех за столом над шуткой Кирьяна, и еще больше доволен отец, и мать нс наглядится на сына: ладный-то какой, веселый.

Еще только разливали по стаканам из бутылок. Две четверти, заткнутые сосновыми шишками, нс тронуты пока, стояли в резерве, на виду гостей, чтоб не тревожились за будущее, и для полной уж веры в резервы Никанор заявил:

- Пейте, гости дорогие! Самогона в кувшинах до бровей.

Наполнены стаканы. Гости поглядывают на хозяина:

ему со слова начинать праздник.

Встал Никанор с подбритыми усами, помолодевший после вчерашней бани, где, казалось, выхлестал березовым веником годков с десяток из старости да приоделся:

бело-розовая шелковая рубаха на нем с пояском, так и льет и волнится под ветром.

- За матушку-землю нашу, которой живем. За власть Советскую! За Серп п Молот воеднне, что друг без дружки и нельзя: серп без молота не скуешь, а молот без хлеба не поднимешь. Дай бог вам, гости дорогие, близким нашим и далеким, а по душе родным,- счастье великое, а горе, если не минет, малое!

"Славные какие все,- разглядывала гостей Катя.- Вот были бы такими всегда".

Выпили, и сразу к соленикам потянулись вилки. Соленики с чесноком и укропцем после горечи самогонной обдают рот пахучей сыростью.

- А самогоночка с огоньком!

- Сразу в голову кидает.

- А мне в ноги, потому что голова занята мыслью еще выпить,-сказал Порфприй Игнатьевич.-Ликер я пил в Москве. Тот сразу на смех действует. Тридцать рублей пропил, на трамвай не осталось, а хохочу.