За окном, на откосе, стояла женщина в военном.

- Мама!

Мимо нее проносились вагоны с разбитыми окнами, с пробоинами. На подножках люди в белых йалатах.

- Мама...

ГЛАВА VII

Родион Петрович был по делам в лесхозе и возвращался домой.

Горела Вязьма. Доносился гул взрывов, зажигалась тьма в полях. Солдаты, покинув свои эшелоны на железнодорожном полотне, стояли во ржи.

Брели толпы беженцев. Скрипели и постукивали повозки. Гнали скот коров, овец. А навстречу долго, бесконечными колоннами шли солдаты. Невидимая в темноте пыль застилала мраком дорогу.

Родион Петрович шел долго и не чувствовал усталости. Привык ходить, когда надо было, и очень быстро, но сейчас он шел шагом умеренным, ссутулясь, с березовой палкой, как странник. Вечный странник, затерявшийся в ночи. Бредет давно-давно через ржаную теплынь полей, бредет в неведомое.

Горюнили сверчки во ржи, и похоже было, что из прошлого доносились звуки ночей.

Наперерез лугом ехала машина: перебиралась с большака на проселок, чтоб сократить путь. Родион Петрович остановился. Шофер открыл дверцу, спросил:

- Здешний, отец?

- А что надо-то?

- Под Ельню поскорей.

Родион Петрович стал рассказывать, как проехать:

называл деревни, подсказывал, как можно и еще ближе, если там-то и так-то свернуть.

- Да мне по пути, собственно,- сказал он, не напрашиваясь, а предлагая свои услуги.

- Посадите деда, ребята!

Солдаты, сидевшие в кузове, помогли Родиону Петровичу забраться в машину. Он сел у борта на какой-то ящик. Поставил между коленей палку.

В кузове спали солдаты, укрывшись шинелями, и сидели, сгорбясь.

Ехали лесом. Хлестали по бортам машины ветки, оставляя осиновые и березовые запахи потревоженных и порванных листьев.

В углу, у кабины, солдат в накинутой на плечи шинели с поднятым, как в ненастье, воротником смотрел с угрюмоватой задумчивостью на нового попутчика. Родион Петрович чувствовал этот взгляд. Кажется, знакомый... Солдат поднялся и, переступая через спящих, приблизился - сел напротив Родиона Петровича и в упор посмотрел. Глаза с холодноватой чужпнкой, и волчье что-то в них скрыто усмешкой.

"Митя!"

- И далеко от дома дороги знаешь. А будто всю жизнь в своем лесу просидел,-сказал он.-А я и одну забыл.

- А что не здороваешься? И это забыл?

- Своих помню.

Он протянул руку с газетной бумажкой.

- Насыпь нашей, с родного бережка.

Родион Петрович протянул кисет.

Митя затянулся, задыхаясь, откинув голову.

- Вот она наша-то! Горькая и сладкая! - и он с еще большей жадностью затянулся, повел плечами.-Жилы зажгла. Как зазноба! Донничком, березовым листом балуешь. Зато и хороша. После войны свою так буду баловать, полынькой еще, чтоб с горька слаще было.

Опустил голову. Трясет машина, мечется по лицу Мити отсвет разжигаемой ветром цигарки. А глаза закрыты.

будто спит.

Сейчас бы на солнечное крыльцо да в сени, где круто поставлена лесенка на сеновал. Там в пахуче-дурманном сумраке Феня, как во вспышках грозы виделась ее красота. Не его теперь.

И еще будет Митя в чужие окопы бросаться, как бросался уже, и переплывать реки. Но эта измена жены не затеряется: она с ним - в душе, из самого ее родника колотит. Не зарастет, видать, глубока и сильна жила колотит еще н досадой, что с какой-то вины покосилась его жизнь. А где самое-то зло вины? И не знает. Может, и нет дна - прорва, которую н всем миром не осветишь' до трещины. Оттуда тьмой на него надышало.

Одна пожалела... Катя. Письмо прислала ему с недалекой от лагеря границы, чтоб не убивался Митя. И слова-то грустные, и не уговором к надежде его приветила, а что вспомнила про него одна на всем свете. Знать, пожалела. И жалость-то простенькая, как льняной цветок, что из посоренного семени голубеет на обочине одиндалекий от угожего поля.

Берег это письмо и читал часто. Одно это письмо.

а будто все новое.

"Митя!.. Ты уж прости меня, что пишу тебе. Не ждал.

Тебе родимое словцо-то нужно. Да уж потерянное не найдешь. Может, и поклонится тебе Феня, а словно это так в потере и останется. Ты свою жизнь пожалеть должен, Митя. Не мучай ее. Она тоже радости хочет. В горький час уважь жизнь свою. Сам подари ей хоть колосок. Под сердцем его прихорони от стужи. Не пропадет. Поссется согретое, когда твоя весна придет.

Сошелся весь свет твой на Фене. Пришел ей день изменить, а тебе, Митя, подумать: н твоей любви к пей за это конец. Митя, прости, будто я тебе советы даю. Посторонняя. Только не совсем. На одном хуторе выросли. По одним кладям над Угрой в одну школу ходили... Вспомни. Всех нас равно луга встречали. Да чего-то ты сторонкой повел свою тропку.

Митя, уж скажу я тебе, не жизнь жестока с тобой, да ты сам повинен перед собой во всех своих бедах..."

Позадумывался в лагере Митя над этими вот словами: принять все, как есть, смириться.

Но сейчас, наглядевшись на страдания вокруг, которые палили растравленное сердце его, отвергал спасительное смирение.

"Вот что творят! А как же это-то жизнь принимает?

Все, значит, можно, если знать, что не тронут за подлость.

Страхом еще держутся, когда совести нет: приговора боятся. А без приговора бессовестное на весь свет плясать пойдет. Только посторонись, как разгуляется... Да вот уж, разгулялось!"

Митя бросил за борт окурок. На следу взмелись искры золотым мгновением.

Снова протянул из-под шинели руку с газетной бумажкой.

- Вторую для затравы. И третья будет, особая, если не разорю,- сказал, прислюнивая бумажку с махоркой, принюхиваясь.- И огня не надо. Духом горит.

- Откуда и куда едешь? - спросил Родион Петрович.

- Откуда, долго рассказывать. А куда, сам знаешь.

Не пропал. Живой Митя. Так и скажи для слуха. Видел мол, и разговаривал. Со своей справкой лагерной к ча-' сти пристал в окружении. Не далеко н не близко точно не скажу. Версты не считал. Иная и легкая, да' таких мало было, а больше упорные: под шаг жизнь клади.

Кому выпадет. Напролом шли. Речку одну форсировали.

Немцы по течению нефть пустили и подожгли. И в огне горели, и в воде тонули. А я по пословице - не сгорел.

Выбрался. И успел я тогда одного человека от огня выхватить... Генерал. Вот и служу у него... Слышал я, от кого не помню, искал меня в нашем лесу Стройков.

Очень тревожился, как бы я на цветочки бабу какую не подкосил... Как Стремновы живут?

- Как и все,-знал Родион Петрович, что к разговору о Кирьяне клонил Митя.

- Кирька на фронте. Это я знаю. Земляки-то теперь здесь в одной куче. К домам вон подперло... Про Катю скажи.

- Дома. Пришла,- и тут не хотел уточнять все Родион Петрович. Чужой для Стремновых Митя.

- А Федор?

- Вестей от него нет. Да срок-то еще мал.

- Что ж я тяну из тебя? Скажи и про остальное.

Главное.

- Она скот погнала под Вязьму,- сказал про Феню Родион Петрович.

- Тут бы сожрали. Армия кругом. Только скотину мучить, на падаль переводить. А я скоро, может, загляну домой. Выпрошу минутку.

- Твое дело, Митя.

- Мое, но без твоего совета. Дай-ка совет. Ближе к хутору-тебе виднее. Или дрожь охватывает правду сказать? Своя шкура очень дорога, а чужая негодная?

Ьусть мотается.

- Не нужна тебе твоя минутка. Счастья не встретишь.

- Да хоть глянуть, какое оно, что других стревает.

- Открывай бумажку.

- На особую?

- Да...

И третью цигарку, но уже быстро, не помня как, свернул Митя. Ловил, ловил огонек в руках Родиона Петровича от его зажигалки. И глаза жгло, так бросало на этот огонь. А закурил и откинулся, долго не видел ничего.

Тьма плыла с красными пятнами.

- Ты зачем к убийству ее привязал?

Митя поднял руку, предупреждая, чтобы тише такие слова говорил.

- Намекни только глазом, а я так схвачу.