Но улыбнемся сейчас, потому что улыбка никогда не помешает. Тут-то и пригодится нам совсем уже современный анекдот, очень созвучный анекдоту средневековому, с которого мы взялись повторять пройденное. Вот он. Чтобы узнать, какого пола лучший представитель семейства кошачьих, нужно его поймать, а поймавши, выпустить: если побежал, то - кот, a если побежала кошка.
Смех смехом, но именно такая вот грамматико-вербальная ученость именно она - в собственном своём историологическом предшествовании - как раз и подвигла естествоиспытателя новых времен (но прежде как бы сформировав его - опосредованно, конечно) на решение вышеназванной задачи: эмпирически-натурально глянуть под эмпирический хвост натурального кота или натуральной кошки.
Счастливый конец. Не так ли?..
ЕЩЁ ОДИН ХЭППИ ЭНД.
Любопытства ради - чем же всё это кончится? - заглянем в самый конец задачника: в ответы. Для чего и в самом деле поторопим время и заглянем в XVI столетие, например, дабы увидеть средневековую вербальную ученость из времен будущих. Или так: увидеть, что от нее останется в этих будущих временах.
Это литературное - словесно-шутовское - развенчание, осмеяние пустых раскрашенных слов, не предназначенных уже ни для каких смыслов. Звенит раблезианский смех над этой ученостью (может быть, в её пародийном обличье?). На всю Европу и на всё XVI столетие звенит...
Вот как смеется Франсуа Рабле (глава "Цвета одежды Гаргантюа"): "Цвета Гаргантюа, как вы знаете, были белый и голубой - этим его отец хотел дать понять, что сын для него - радость, посланная с неба; надобно заметить, что белый цвет означал для него радость, удовольствие, усладу и веселье, голубой же - все, что имеет отношение к небу".
"Я уверен, что, прочтя это место, вы посмеетесь над старым пьяницей и признаете подобное толкование цветов слишком плоским и вздорным; вы скажете, что "белый цвет означает веру, а голубой - стойкость..."
"Чего вы волнуетесь? Чего вы на стену лезете? Кто вам внушил, что белый цвет означает веру, а голубой - стойкость? "Одна никем не читаемая и не почитаемая книга под названием Геральдика цветов, которую можно купить у офеней и книгонош", - скажете вы".
(Имеется в виду и в самом деле трактат "Геральдика цветов", написанный около 1458 года герольдом короля Альфонса V Арагонского Сисилем и попавший в Париж в 1526 году. - Так толкуют это место комментаторы романа Рабле.) [Её автором владело] "...может статься, самомнение, ибо он, не приводя никаких оснований, доводов и причин, опираясь только на свои собственные домыслы, осмелился предписать, как именно надлежит толковать цвета, - таков обычай тиранов, которые в противоположность людям мудрым и ученым, почитающим за нужное приводить веские доводы, стремятся к тому, чтобы здравый смысл уступил место их произволу; а может статься, глупость, ибо он воображает, что, не имея доказательств и достаточных оснований, а лишь следуя его ни с чем не сообразным догадкам, люди станут сочинять себе девизы".
Развенчание цветовой геральдической ученой педагогики. А вот и того хлеще:
"Вот до чего дошли эти придворные щеголи и суесловы! Если они избирают своим девизом веселье, то велят изобразить весло; если кротость - то крота; если печаль - то печать; если рок - то бараний рог; если лопнувший банк лопнувшую банку; если балкон, то - коней на балу; если восторг; то - воз и торг...
Исходя из тех же самых домыслов... я мог бы велеть нарисовать горчичницу в знак того, что я огорчен, розмарин - в знак того, что меня разморило..."
Дальше ехать было уже некуда. Средневековая ученость осмеяна "повсесердно и повсеградно". Грядет радикальная реформа этой учености. На выходе Новое время с его наукой о причинно-следственной природе объективированных вещей в их сущностях и просветительским образованием (отдельно от исследований) в эпоху Просвещения и в последующие времена. (Правды ради замечу, что науке Нового времени непосредственно предшествовала не столько эта самая ученость, сколько четыре века между - природознание XIII-XVI веков.)
И тогда ясно, что Рабле смеется не над собственно средневековой ученостью в ее осмысленной - живой и драматически напряженной - цельности и полноте, а скорее над ее пародийно-гротескной тенью из поздне-средневекового театра теней, преувеличенно обозначивших предел и конец: слово-прием во имя смысла и смысл - порознь навсегда, потому что меж ними вот-вот восстанет иное: наука о сущностях вещей самих по себе, ставших предметом собственно ученых, собственно научных исследований.
И тогда такой вот шутовской финал, может быть, окажется не столько смешным, сколько грустным: прошедшее время бесследно уходить не должно. Таков категорический императив культурной истории.
А зонг? - "Рождение и смерть слова":
Где он там, хозяин обезьяны?
Утонул.
Дюны сбиты. Тяжелы туманы.
Ветер дул.
Краем моря бедная металась.
Тощий хвост
Волочила. Солнце опускалось
На погост.
Чтобы новым утром, золотея,
Бить в тамтам.
И следить потерянного зверя:
Как он там?
Потерялась бедная, пропала.
Утонул.
Ухом вывернутым припадала
Слушать гул.
Гулы волн и гладких чаек реи,
Слушать смерть.
Но пришли, сбежались ротозеи
Поглазеть.
На лице пещерном было вот что:
Боль и мгла,
Мгла и боль бессловья, потому что
Не произошла.
Это было на краю сознанья:
Всклень и вскользь.
Что-то человечье в обезьяне
Зачалось.
Вздыбились шерстинки за ушами.
Губы жмут,
Как ботинки... Шумно вопрошали:
Как зовут?
Лично видел: Слово затевалось.
Алфавит
Плавил нёбо. А гортань сплавлялась
В монолит.
Как же Вас зовут? - Но тих и светел,
Окружён,
Зверь исчез, но перед тем ответил:
"Джон".
Лично слышал: кремень связной речи
Высек вдруг
Собственное имя человечье
Вслух.
Слово взмыло из кромешной бездны.
Высь прожгло.
Не воротишь. Потому что поздно.
Перешло.
Пережгло. И вот рука - не лапа.
Не инстинкт, а злость.
Плащ на плечи. На голову шляпа.
В руку - трость.
Утонул хозяин обезьяны,
Плавать лих.
Слово пробуравило туманы,
Встало в стих.
Но за первым - огненным - сто тысяч
Без огня.
Каждое бы следовало высечь
Из кремня.
Из темна одно всего сказалось
В чистый зык.
Все иные в уши набивались,
Вязли на язык.
Говорил их тот - в плаще который,
Сбросив шерсть:
"Жду Вас на пустые разговоры
Ровно в шесть.
Потому что с горем и бедою
Пополам
У меня одно, а всё другое
Хлам.
Потому что все слова вторые
Стырь и старь.
Третьи, пятые, сороковые
Весь словарь!"
Я за ним. Но плыл и плыл за на
Дивный гул ...
Не доплыл товарищ обезьяны.
Утонул.
POST SCRIPTUM
В согласиях или разногласиях с какими книгами складывала себя эта книга?
Справедливо начать перечнем тех сочинений, которые стали предметом специального аналитического чтения. Это тексты евангелиста Иоанна, Августина, Алкуина, Абеляра и его современников - Элоизы, Беренгария, Бернара Клервоского и менее известных, нежели этот святой, гонителей опального магистра; жития святого Франциска.
Начать ими, а уж потом перейти к фону и контексту: иным сочинениям, взятым по большей части фрагментарно, тех же авторов, а также их собеседников в большом времени европейских средних веков и, может быть, ближайшего постсредневековья.
И наконец, исследования двух последних столетий, когда время наших героев и в самом деле станет историческим временем в его дальней близости, странной естественности, живой жизнезавершенности тех, кто своё уже написал, а сказал не всё, потому что новых слушателей, которым есть что ответить, и вправду несчётно, покуда не пресекся человеческий род, подлинно живущий только в творческом общении с теми, кто был, есть и ещё будет.