Да, так и вышло.

В конце концов Эйни позволил им – нет, не разбежаться – расползтись. Только Дигра не отпустил. Тот, оглушенный, сидел на земле, бессмысленно мотая головой, когда Эйни присел рядом на корточки и протянул чуткие пальцы к лицу Жирного Пса.

– Не трогай! – крикнул Орнольф.

Все внутри перевернулось от отвращения. В голове загудели, перекрывая друг друга, голос наставника Сина и насмешливый голос Дигра, и снова Син… «Береги его, Орнольф…»

– Я хочу знать, какой он, – отозвался Хельг.

Кончики его пальцев скользили по лицу Дигра, по вспотевшему лбу, по вискам, где бились упругие жилки, по щекам, наливающимся багровым румянцем, коснулись носа и губ…

Орнольф сплюнул и отвернулся.

Хельг встал, вытирая руки о штанины, и растерянно сказал:

– Он такой же, как ты.

– Нет, – доказывал потом Орнольф, потом, когда никого рядом не было, ни любопытных глаз, ни слишком чутких ушей, – он не такой. Он – жирный, подлый пес.

– Ты не жирный, – согласился Хельг, – если только не стал жирным за лето. Но у него твое лицо и голос твой, как это может быть?

– Мы близнецы.

– И ты не сказал мне?

Орнольф не знал, чего в нем сейчас больше – злости или стыда. Хотелось поколотить Хельга, чтобы не хватал руками что попало. Хотелось самому себе дать промеж глаз: сразу надо было сказать, кем приходится ему Дигр.

Близнецы, но не братья. Братья – это родство крови и родство духа, а тут не пойми что, дрянь какая-то и злоба непреходящая, и брезгливость пополам с черной завистью. Грязь, одним словом. Син сказал, что так бывает и бывает часто. Что близнецы – как черное и белое, ненавидят друг друга, различаются настолько, что стремятся к взаимному уничтожению, – так бывает у людей и у богов. Обычное дело. Син сказал, что они разные, и что Дигр станет конунгом, так решил Гуннар. Хрольфа отец считает сыном. Орнольфа – нежеланным и нелюбимым подменышем. И Дигр умрет в свой срок, а Орнольфу суждена жизнь вечного бессмертного странника, и лучше будет, если выйдя из Ниэв Эйд, они никогда не встретятся. Еще Син сказал, что каждый из них зачем-то нужен в мире. И что путь Орнольфа он видит так ясно, как будто оглядывается на собственную жизнь, но и Дигр… Син, конечно, называл его Хрольфом… Дигр, Жирный Пес, тоже сделает многое, просто деяния его пока еще сокрыты от глаз.

Син сказал, что… нет, дальше рассказывать нельзя.

– Держись подальше от Дигра, – хмуро посоветовал Орнольф. – Просто держись подальше.

– Значит, он не получит имя? – спросил Хельг. И добавил, не дожидаясь ответа: – Зато теперь я знаю, почему ты называешь его Дигром. Он друцкис – толстяк. Вы ведь не похожи, да? Только лица и голоса, а так – совсем разные. Я догадывался, что тебе плохо дома, но ты никогда не рассказывал. Почему?

– Тебя послушать, так ты тоже доволен тем, что слепец, – буркнул Орнольф. – Подрастешь – поймешь.

– Ладно, – согласился Хельг, – буду расти. Наставник Син пообещал тебе жизнь такую же, как у него. Ты тоже станешь наставником?

Это была смена темы – очень хорошо. И это был неожиданный вывод, предположение, которое Орнольфу в голову не пришло. А ведь, действительно, слова Сина можно было истолковать и таким образом. Жить в Ниэв Эйд, учить детишек бою и ворожбе, рассказывать им про фейри – звучит заманчиво. Если останется возможность воевать и ходить в походы.

Эйни лишь скривился пренебрежительно. Дети – фу-у! Тупые и шумные, им все нужно объяснять по тысяче раз, но и в тысячу первый они все равно путаются в нитках силы и делают из заклятия кляксу, и не умеют отличить лиетувенса от альпа, а мару от хордевы. Орнольф возразил, что дети отнюдь не тупые, просто им все нужно объяснять трижды и разными словами. Так же, как взрослым. Хельг не поверил. Ну, он мог позволить себе недоверие – лучший ученик, любимчик Сина и проклятие всех остальных наставников.

Как бы там ни было, неприятная тема, скользкая дорожка откровений осталась в стороне. В тот день к ней больше не возвращались. И в следующие – тоже.

Орнольф тем же вечером отыскал Дигра, убедился, что никто не слышит их, и сказал:

– Еще раз увижу тебя рядом с Альгирдасом, и все узнают, почему ты изводишь его. Ты меня понял, пес?

И то, что Дигр даже не попытался изобразить недоумение, не стал спорить, а непритворно испугался, было хуже всего.

Хуже, чем растерянный голос Эйни: «он такой же, как ты».

Не такой.

Орнольф точно знал, что больше не вернется в дом Гуннара.

«…Хозяйка дочке отсчитала десять клубков пряжи и ткать велела. Уселась дочь за кроены в четверг вечером. Ткет да ткет. Хозяйка зовет:

– Иди, дочка, ложись, отдохни!

А та тонким голосом:

– Вот закончу, вот закончу, вот закончу!

Мать опять кличет, а та молчит. А потом – грубым голосом:

– Вот закончу, вот закончу, вот закончу – только ногти!

Мать вбегает в горницу, спрашивает:

– Где ты?!

И видит: подвешена дочь за ноги и обглодана вся, только ногти на ногах остались. Вот тебе и наткали!..»

Народная сказка

Альгирдас никогда не видел снов. Так, как видят их зрячие. Сны его были цветными и яркими, узоры ворожбы сплетались в них с множеством звуков, за каждым из которых были люди или события, или просто шум ветра в кронах, шелест бегущей воды.

Последние недели один и тот же сон повторялся с утомительной навязчивостью. Возможно, следовало бы признаться себе, что повторяется он с пугающей настойчивостью, но бояться нужно пророческих снов, а не воспоминаний о том, что уже было. Пророчеств же Альгирдасу не снилось никогда. Вопреки ожиданиям наставников, провидцем он не стал. Да и не стремился. Сын Старейшего, он рожден был, чтобы сражаться и править, и хранить свою землю и свой народ. А гадают пускай вайделоты. Каждому свое.

Во сне он снова слышал ветер, чувствовал трепетные нити оусэи, сходящиеся к его сердцу от неба и земли, от деревьев, трав и просыпающихся ночных зверей. Во сне он шел рядом с отцом через лес к их дому, стоящему в стороне от городища. И Жилейне, сестренка, шла слева, иногда легонько касаясь его локтя, когда попадался на дороге вылезший из земли корень или выбоина, которой не было год назад… о которые он еще ни разу не споткнулся, не запомнил, что вот здесь…

Отец, тот позволял и спотыкаться, и падать – в те годы, когда Альгирдас еще падал, споткнувшись – расшибаться в кровь, но уж чтобы в другой раз знать: ходи аккуратней. Жилейне, будь ее воля, стелила бы на пути у брата ковер и заставляла деревья высоко поднимать хлесткие ветви. Они оба любили его, каждый по-своему, и Альгирдас любил их обоих. А дома ожидала мать…

И идти туда не хотелось.

В Ниэв Эйд он успевал соскучиться по отцу и по Жилейне, но чем ближе становились дом и мать, никогда не выходившая встречать его, тем больше хотелось вернуться обратно.

Только в этот раз все было не так. Привычная – за год отвыкаешь, а потом возвращаешься, и как будто надеваешь старую удобную обувь – темнота леса, вечера, отцовских шагов и дыхания сестры расцветилась пятнами красок. Влажными, чмокающими лепехами цветов таких насыщенных и ярких, что к горлу подкатила тошнота. Где-то рядом убивали. Фейри убивали людей.

Впереди.

В их доме?!..

Паука с двух лет учили тому, как защищать людей от фейри. И еще учили, что пока он не вырос, от фейри надо бежать. А он рванулся вперед, оставив за спиной отца и вскрикнувшую сестру, и нити паутины, свистнув, налипли на пятна краски. Впервые в жизни Паук вытягивал силы из фейри, а не из наставников. Он не заметил разницы. На бегу, когда нужно думать еще и о том, чтобы дорога ложилась под ноги ровно и гладко, не до тонкостей вкуса.

Отец догнал его почти сразу. Но в дом Паук ворвался первым, – ему не нужно было пригибаться под низким косяком. А там, внутри, были люди и дейве – пряхи. Дейве пряли, сучили нити жизней, а люди, до которых они добрались, уже даже не кричали. Только мать заходилась криком.