– Да.

Пальцы Дигра наконец-то разжались, и Альгирдас рухнул на пол, задыхаясь и кашляя. Снова пошла кровь, из горла и из носа, кажется, даже из ушей. Но это было неважно. Скорчившись у ног дана, Паук стискивал зубы, чтобы не поддаться смертному ужасу.

Дигр пришел не за Эльне и не за землями, править которыми все равно бы не смог. Дигр пришел за ним. Боги…

Это было в его глазах, сейчас Альгирдас разглядел их близко, ближе, чем нужно, и понял, разгадал то странное выражение.

Жажда. Похоть. И глубокая печаль.

В чем он поклялся только что? На что обрек себя?

– Орнольф, – прошептал Альгирдас, тускнеющими глазами глядя на впитывающуюся в солому кровь, – Орнольф, прошу тебя…

Удар сапогом в лицо выбил остатки чувств.

– Никакого колдовства без моего разрешения! – напомнил Дигр. – Или ты забыл, Паучок?

Но Альгирдас уже не мог отвечать.

Месяц. Столько положил Дигр, чтобы проверить, сможет ли Паук держать свое слово. Ад протяженностью от луны до луны и без всякой надежды на освобождение, но по прошествии этого срока Дигр должен был выполнить свою часть договора. И Альгирдас ждал. Не смея больше даже подумать о смерти.

Он прислуживал врагу. Одевал его. Чистил его сапоги. Опускался на колени, помогая сесть в седло. И делал еще многое, во что не мог поверить. И привык смотреть вниз. Всегда вниз. Чтобы ни с кем не встречаться взглядом.

Бывший правитель. Теперь – раб. Навсегда. До смерти Дигра, и потом – вечность. Потому что враг возьмет его с собой в погребальный курган, вместе со своими собаками, лошадьми и другими рабами.

Теперь Дигр сам наказывал его. И это было хуже, чем плети на конюшне.

Намного хуже.

А в один из дней Жирный Пес дождался, пока Альгирдас стянет с него сапоги, притянул за ошейник к себе и снова заглянул в глаза:

– Итак, ты мой, Паук?

– Твой раб, – подтвердил Альгирдас, отчаянно вцепившись в последнее слово.

– Ты все понимаешь, верно? – Дигр почти коснулся губами его губ. – Но пусть будет раб. Если так ты меньше боишься… – рассмеявшись, он оттолкнул Альгирдаса. – Ведь теперь ты боишься меня, Паук? Теперь ты знаешь, как это – бояться за себя?

– Да, Старейший.

– Ты мой раб, и я могу делать с тобой, что пожелаю, – пробормотал Дигр и сглотнул, как будто у него перехватило горло. – Что захочу… Раздевайся!

– Что?

– Делай, что приказано!

«Это не я, – сказал себе Альгирдас, дыша ровно и медленно, избавляясь от всех мыслей и чувств, вспоминая давно забытые уроки в Ниэв Эйд. Сейчас на то, что уже много лет получалось само собой, вновь приходилось тратить силы. – Это не я. Меня нет здесь. Меня. Нет… Нигде…»

…Как он был красив. Не может, не должен человек быть таким. Или правду говорят, что Паук Гвинн Брэйрэ не совсем человек. Совсем не человек. Нелюдь. Сидский выродок.

Или создание богов?

– Ты совершенен… – против воли вырвалось у Хрольфа.

И как будто не он своими руками терзал и калечил это прекрасное существо, дан кончиками пальцев провел по плечам Альгирдаса, осторожно сжал ладонями тонкие запястья в золотых браслетах. И благоговейно поцеловал застывшие губы.

Холодные.

Мертвые.

Еле заметная дрожь была ответом на его ласку. Судорога омерзения. И взгляд светлых глаз – такой, каким смотрят на таракана в постели. На крысиное дерьмо в трапезной. На змею…

Нет. На змей Альгирдас глядел иначе.

– Ты обещал, – напомнил Хрольф, все еще на что-то надеясь, – обещал, что будешь моим.

Он говорил мягко, и руки его были мягкими, нежными. Меньше всего хотелось ему сейчас сделать Альгирдасу больно. Достаточно боли. Достаточно. Просто Паук слишком горд, и нужно было сломать его.

И он слишком красив, чтобы длить его мучения.

Одной своей улыбкой он мог бы сейчас сам сделать из Хрольфа раба. Одним только теплым взглядом. Но Альгирдас смотрел поверх головы дана, и брезгливое отвращение стыло в глазах.

Отвращение к Хрольфу?

К себе?

Раб. Игрушка. Живая кукла.

…Такая гладкая кожа, о боги! Ни единого шрама, ни следа пыток, безупречная, божественная красота. И это все принадлежит ему, Хрольфу – это дивное тело, прекрасное лицо, глаза цвета дымчатого кварца. Шелково скользят, переливаются в пальцах тяжелые черные пряди волос. Ну что же ты дрожишь, любовь моя? Ты чудо, создание небес, дар богов!

Кому ты подарен, Альгирдас?!

– Кто твой хозяин?

Молчание в ответ. Брезгливая складка плотно сжатого рта. Почти не слышно дыхания.

Он не здесь. Он ушел. Так, как умел уходить еще в Ниэв Эйд, ушел туда, куда заказан был путь Хрольфу – в змеиную нору, в высокие небеса, – отпустил свой дух, оставив тело переживать новую пытку.

Слезы сами навернулись на глаза. Ярость или обида, или все вместе, – Хрольф не пытался понять, просто всхлипнул от боли. Не глядя, схватил с увешанной оружием стены первое, что подвернулось под руку. Тяжелый меч в окованных медью ножнах. И ударил прямо по застывшему красивому лицу.

– Ты вернешься! – зарычал он сквозь слезы. – Вернешься! Вернешься!..

И бил, бил и бил, не помня себя. Сначала мечом. Потом топтал ногами упавшее тело. И снова бил. Дубовой скамейкой для ног, с наслаждением и ужасом слыша, как хрустят под ударами ломающиеся кости.

Может быть, надеялся, что когда увидит то, что осталось от Альгирдаса Паука – исковерканное, изломанное тело, без следа нечеловеческой красоты, – сможет успокоиться. Сумеет совладать с собой.

Смешно!

Как будто за прошедшие дни он не видел его таким!

Ничего здесь не принадлежало ему. Ни-че-го! Он пришел сюда, как хозяин, он взял эту крепость и всех, кто был в ней, и все, что в ней было. Но даже меч, которым как палкой избил он Альгирдаса, даже этот меч так и норовил выскользнуть из окровавленных рук.

Что же не так? Хрольф не мог этого понять. Разве не он на глазах Альгирдаса насиловал кричащую от боли Эльне? Разве не он навсегда поставил на колени гордого Паука? Разве не видят все здесь, – все, кто выжил, – что их правитель стал его рабом? Разве не понимают они, кто теперь хозяин?

Всё они понимали. Даже Альгирдас уже не осмеливался смотреть ему в глаза. Только Хрольф не мог почувствовать себя хозяином. Захватчиком – да, чувствовал, и свирепствовал без меры, и люди его вслед за господином вели себя в крепости Паука, как в чужом ненавистном доме.

«Это мое, – говорил себе Хрольф, – мое…» И тут же корежил дорогую утварь, в клочья раздирал ковры, бросал в огонь книги. Драгоценные книги Альгирдаса. Опомнившись, он выхватывал из огня пылающие страницы, безнадежно пытался спасти хоть что-то. И понимал, что снова сделал больно самому любимому, самому ненавистному человеку. И глядел в прозрачные глаза с неуместным вызовом, как будто это он, а не Альгирдас был рабом, как будто ему предстояло понести наказание.

И злясь на себя, вымещал злость на покорном, но так и не покорившемся Пауке.

Альгирдас… Паук Гвинн Брэйрэ… он думал, что живет в аду, но настоящий ад царил в душе Хрольфа. Послушание и терпение, отстраненный взгляд, безответность раба перед господином – это требовало силы, такой силы, какую Хрольф не мог даже вообразить себе. А Альгирдас жил с этим, не задумывался над тем, сколько пугающего могущества в его бесконечной покорности. Недостижимый, он принадлежал Хрольфу не больше, чем звезды в небесах, любоваться которыми может каждый, но никому, кроме богов, не дано взять их в руки.

Он так же чуждо смотрелся среди обычных смертных – как самоцветный камень в россыпи гальки. И Хрольф говорил ему об этом, и целовал закованные в золото руки, и твердил о своей любви. Но видел лишь холодную брезгливость в прекрасных глазах.

Раб. Игрушка. Драгоценность. Такой желанный, и такой недостижимый.

Чужой. Ничей. Как все в этом доме.

Это и был настоящий ад. Тот, какого никогда не познать Альгирдасу. Любить и ненавидеть, желать и, обжегшись, отдергивать руки. Ломать, чтобы тут же раскаяться в этом, и, плача, пытаться собрать осколки – это было безумием, проклятием богов, порчей, колдовством, помешательством. Но Хрольф заворожено смотрел, как в считанные часы затягиваются страшные раны, и срастаются кости, и в прекрасное тело, такое хрупкое в своем совершенстве, возвращаются жизнь и красота. В этом было что-то ужасное, что-то, чего следовало бояться, но тот, кто полюбил звезду, должен быть готов к тому, что она родом из ночи. И Хрольф сидел на кровати, глядя на полумертвого от пыток Паука, стиснув зубы, слушал, как срывается с разбитых губ: