Понятно, что речь шла о «здоровье» Камчатки.
– Передайте лейтенанту Ямагато, – отвечал Губницкий по-английски, – что камчатские рыбные промыслы сохранят желательный для Японии нейтралитет, а в случае, если возникнет затруднительная для Ямагато ситуация, я прибуду в Петропавловск сам…
После ухода японцев Губницкого навестил барон фон дер Бригген, не знавший, что его коллега по дешевке продает Камчатку японцам, и потому Бригген, придерживаясь иной ориентации, давно торговался о продаже Камчатки американцам.
– Штаты, – намекнул курляндский барон, – никогда не смирятся с усилением Японии на Тихом океане, и России нет смысла терять Камчатку даром – она может получить за нее деньги, как получила их в свое время от продажи американцам Аляски… В конце концов, – умозаключил Бригген, – Россия такая обширная страна, что для нее ампутация Камчатки будет безболезненна.
* * *
«Вихрь, вызванный взмахом сабли» причалил к Шумшу. Впрочем, Ямагато прав: еще ничего не было решено.
Приходи, кума, любоваться!
Был рассветный час, когда «Сунгари» вошел в Авачинскую бухту, миновав узкий пролив, стиснутый песчаной косой, и очутился в уютном ковше внутренней гавани; взору открылся Петропавловск – одна-единственная улица с двумя церквами и пятью кабаками, домишки и сараи карабкались по склонам холмов все выше. На крышах еще лежал снег. Петропавловск досматривал приятные сны.
– Сейчас мы их разбудим, – сказал капитан.
«Сунгари» издал протяжный рев, на который все собаки (а их в городе было немало) ответили бесшабашным лаем. Город проснулся. К пристани сбегались впопыхах одетые люди, чтобы встретить первый в этом году пароход, приплывший из теплых краев, где давно отцвела пахучая вишня… Матрос шмякнул с высоты борта на доски пристани тяжелый кожаный мешок.
– Полетучка, – сказал он Соломину, подмигнув.
«Полетучкой» здесь называли почту. Нового начальника никто не встречал – так и надо! Ведь телеграфа здесь не было, и никто на Камчатке не знал о его приезде. Приехал – ну и бес с тобою, видали мы таких…
* * *
Соломину досталось от предшественника 47 000 казенных рублей, которые были заперты в сейфе, страшная неразбериха бумаг в канцелярском шкафу и… сетка от москитов. Через день он в своем столе обнаружил еще недоеденный кусок засохшего пирога со следами зубов покойного Ошуркова – вот и все!
Андрей Петрович решил не снимать квартиру в городе, а занял две казенные комнатушки, что примыкали к канцелярии уездного правления. Напротив же присутствия размещалась винная лавка, и там до утра черти окаянные заводили граммофон:
Все пташки-канарейки
Так жалобно поют.
А нам с тобой, мой милый,
Разлуку подают.
Разлука ты, разлука,
Ра-адная ста-а-рана…
– Чтоб вы треснули со своей цивилизацией! – в сердцах говорил Соломин, но ругаться в трактир все-таки не пошел…
Невыспавшийся, он лежал в постели, закинув за голову руку с дымящейся папиросой, мучительно переживал свое положение.
В пустых комнатах звонко тикали старые ходики.
«Зачем я, дурак, согласился ехать в эту дыру?..»
Петропавловск расположен на той же широте, на которой лежат Оренбург, Саратов, Чернигов, Варшава и Лондон. Но разве найдется смельчак, чтобы сравнить бытие в Петропавловске с кипучею жизнью этих городов? Соломин впал в глухое оцепенение, никак не свойственное ему. Первые дни буквально тошнило от вида пустынных пристаней и серых пакгаузов, вызывали содрогание дома обывателей, давно бы упавшие набок, если бы их с гениальной сообразительностью не подперли бы бревнами.
Будь Соломин алкоголиком или ханжой, его, наверное, умилил бы ухоженный вид кабаков и храмов божиих – эти строения резко выделялись на общем мерзостном фоне запустения. Но в этот фон удивительно вписывались и памятники командору Берингу, уплывшему с Камчатки к берегам Америки, и геройским защитникам Петропавловска в Крымской кампании, когда жители отразили нападение англо-французской эскадры… Камчатка, как это ни странно, имела славное боевое прошлое!
– Ну что ж, – сказал Соломин сам себе, – существует только один способ начать – это взять и начать…
Утром он занял место в канцелярии присутствия.
– Странно! Когда во времена Екатерины в Петропавловск приплыл Лаперуз, жители дали в его честь бал – самый настоящий, с пальбою из пушек и музыкой. Я попасть на бал не рассчитывал, но со мною никто даже толком не поздоровался…
Свое недоумение он выразил пожилому чиновнику канцелярии Блинову, который ответил, что Лаперуз тут ни при чем:
– Бывало, не успеешь имя-отчество начальника затвердить, как вдруг – бац! – его на материк, шлют нового. А новый-то приплыл, наорал на всех, так что мы обкламшись ходим, потом соболей чемодана два нахапал и – туда же… яблоки кушать. А мы тут загораем… Так еще подумаешь – стоит ли здороваться?
Это было сказано чересчур откровенно, и Блинов, опрятный чинуша, вызвал у Соломина симпатию.
– Но покойный-то Ошурков долго у вас пробыл.
– Знал, с кем дружбу водить.
– С кем же? – притворился Соломин наивным.
– А хотя бы с Расстригиным… Чем плох?
– А чем он хорош?
– Да тем и хорош, что плох, – намекнул Блинов. – Мимо него ни одна чернобурка на аукцион не проскочит… Извольте знать, сударь, что на Дальнем Востоке нет Мюра и Мерилиза, как в Москве, нет и Елисеева, как в Петербурге, зато есть Кунст и Альберс во Владивостоке, а эти магазинщики понимают, сколько шкур спускать с нашей Камчатки…
Так. Один факт есть. Пойдем дальше:
– Ну а чем знаменит Папа-Попадаки?
– Этот по бобрам ударяет… чикагские господа очень уж до наших бобров охочи. Папа и семью в Чикаго держит…
Кое-что уже прояснилось. Андрей Петрович сказал:
– Господин Блинов, вы, я вижу, человек прямой. Ведь не может быть, чтобы вас такое положение устраивало?
Блинов и ответил ему – откровенно:
– А кому здесь надобно мое мнение? Да и что толку, ежели я, расхрабрившись, писк издам? Тот же Расстригин с Папочкой меня, будто клопа, на стенке распнут… Потому и молчу. Я, сударь, – добавил он, воодушевясь, – уже двадцать лет без передыха вот тут корячусь – и все ради сына! Когда он выйдет в драгоманы[4] при дипломатах, тогда… ну, пискну.
– А где ваш сын учится?
– Сережа-то? – расцвел старик. – Уже на третьем курсе в Институте восточных языков во Владивостоке… Не шутка!
– На каком факультете?
– На японском. Вот жду… обещал навестить.
С крыши правления, грохоча, скатилась лавина подтаявшего снега, вызвав лай ближних собак, а потом, не разобравшись, в чем тут дело, лай подхватили соседние псы, и скоро весь город минут десять насыщался собачьим браво-брависсимо. Поразмыслив, Соломин сказал, что надеется избавить камчадалов от засилья местных торгашей.
– Меховой аукцион будет проводиться честно!
Блинов не очень-то деликатно махнул рукою:
– Был тут один такой. Так же вот рассуждал.
– И что с ним потом стало?
– Да ничего особенного. С ума сошел. Когда его увозили на материк, он за каждый забор цеплялся, кричал и клялся, что он этого дела так не оставит…. Матросы его, сердешного, от Камчатки вместе с доской отклеили. С тем и уехал!
– А где он сейчас? Вылечился?
– Сейчас в Петербурге. Тайный советник. Департаментом государственных доходов ведает… Такому-то чего не жить?
– Это смешно, – сказал Соломин, не улыбнувшись.
* * *
Словно почуяв, что начальник решил взяться за дело, урядник Мишка Сотенный явился сдать ему эти дела. Соломин ожидал встретить рыжего дядьку с бородой до пупа и шевронами за выслугу лет до самого локтя, а перед ним предстал бойкий казак лет тридцати со смышленым лицом.