Клэппи суетилась на кухне. Она мыла в горячей мыльной воде посуду, следя одним глазом за тестом, которое подходило у плиты. От жары па лбу у нее выступали капельки пота, которые она вытирала рукавом своего белого платья,

— Конечно, мисс Гэби, я помню. Эта мисс Лаурин — что уж там вспоминать — плохая это была женщина. Я ее не любила. Скажу я вам, нерадостный был тот день, когда она сюда приехала. Миссис Мария — уж какая хорошая женщина — никак не могла к ней привыкнуть. Она даже о том бедняжке, что сейчас наверху, ни разу не вспомнила с самого его рождения. Да, — она взялась за следующую грязную тарелку, — с самого начала Коррин заботилась о малыше. И я вам скажу, Коррин не станет что-то делать, чтобы кому-то понравиться.

— Ей тоже не нравилась Лаурин?

— Хм. Они грызлись как две кошки из-за блюдца молока.

— Клэппи, а Пити знает, какой была его мать? То есть, что о ней думали окружающие?

Клэппи вздохнула и подняла глаза к потолку.

— Он считает ее одним из тех ангелов, которых Господь взял под свое крылышко.

— Клэппи, скажи, а ты действительно веришь, что он умственно неполноценен?

Она покачала головой.

— Вот этого я не могу сказать, просто не знаю. Мальчик себя как-то не так ведет. Помню, эта мисс Монтьюнто старалась уговорить мистера Джона сводить малыша к доктору, но он и слушать не хотел.

Она прищурилась.

— По-моему, он уверен, что мальчик дурачок, и просто не хочет знать этого наверняка.

Я об этом не думала. Это, действительно, должно быть так. Ни один человек не хотел бы, чтобы о его сыне так сказали; но как же он мог вынести неопределенность?

Я помогла Клэппи домыть посуду и, все еще раздумывая над тем, что она сказала, направилась в большую комнату.

Она была уже почти совсем готова к приему. Хрустальная люстра отбрасывала яркие отблески по всему полу. Я пересекла ее, огибая трех молодых девушек, которые натирали пол, открыла стеклянные двери и вышла на веранду. Я не сразу заметила мистера Джона, спящего на угловом плетеном диванчике. Его белая рубашка помялась; казалось, ему было жарко. Я подавила желание стереть ему пот со лба. Вместо этого я села, просто любуясь пейзажем и цветами.

Вдруг он шевельнулся, открыл глаза и, увидев меня, что-то пробормотал. Он встал.

— Я бы хотела поговорить с вами, сэр, — сказала я, — о Пити.

— Ну, говорите, что случилось? — он был в плохом настроении.

Я сжала руки.

— Ситуация мне не нравится, сэр. Что-то с вашим сыном не в порядке, вы должны понимать это. Я считаю, его непременно надо показать врачу.

Он нахмурился и отвернулся.

— Я очень ценю вашу заботу, но выбросьте эту безумную идею из головы, вместе с другими такими же, если они у вас есть. Я считаю, что мой сын абсолютно нормален — насколько позволяют обстоятельства.

— Вы считаете, у меня возникают безумные идеи? — воскликнула я. — Вы не заметили в его поведении ничего, что могло бы вызвать обеспокоенность? Почему вы постоянно настаиваете на этой чепухе насчет того, что он умственно неполноценен? Этот мальчик постоянно находится в переутомленном состоянии, и если вы, сэр, не видите, что он физически нездоров, вы просто слепы!

В его глазах блеснул гнев.

— Я все же считаю, что с органами восприятия у меня все в порядке, — он наклонился вперед и приблизил свое лицо к моему. — Я не собираюсь слепо верить всему тому, что вы или кто-то еще говорите о моем сыне. И я не собираюсь отдавать его на растерзание толпе лекарей, которая разберет его по кусочкам и отправит в больницу.

Я покраснела, и меня медленно начало охватывать чувство отчаяния. Казалось, я обладала способностью злить его без особых усилий. Действительно ли я различила страдание в его взгляде? Кто знает?

— Вы сомневаетесь, что Пити — ваш сын, — я сказала это тихо и откровенно.

— Вот как вы все время себя ведете, — его губа дрогнула, — честность до самого горького конца. А что, такая возможность режет ваш нежный слух?

— Мистер Джон Дьюхаут, — сказала я сухо, — мой слух находится в превосходном состоянии. И, естественно, я слышала сплетни о вас и вашей жене. Мне они показались крайне неприятными, но не могу сказать, что я была потрясена до глубины души.

Он удивленно взглянул на меня.

— Вы хотите узнать, какой она была? — он не сводил с меня глаз.

— Не обязательно, — соврала я. — Просто мне очень печально видеть, что с ребенком плохо обращаются, особенно печально, что с ним плохо обращалась его собственная мать.

— А как же отец, он что, не считается, — это звучало не как вопрос, а, скорее, как утверждение.

— Это тоже причина моей печали.

— Ни печали, ни жалости я от вас не приму, мисс Гэби.

— Да вы их от меня, сэр, и не получите. «Как этот мужчина выводил меня из себя!» — Я сберегу свое сострадание для тех, кому оно нужно, например, для вашего сына. Потому что, сэр, оно ему понадобится, если вы останетесь все таким же упрямцем. Он стукнул себя ладонью по колену.

— Господи, женщина, до чего вы иногда надоедливы!

Эти грубые слова были как пощечина. Я сделала шаг назад.

Он провел рукой по глазам, как будто преодолевая что-то. Через мгновение, когда он опустил руку, на его лице не было ни гнева, ни раздражения.

— Простите меня. Мои манеры были отвратительны.

— Ваши манеры ничуть меня не волнуют, сэр.

Я поднялась и направилась к двери; вдруг он схватил меня за запястье. Я удостоила его лучшим из своих ледяных взглядов.

Он держал мою руку не крепко, но твердо и ничего не говорил. Казалось он не находил слов, и я не собиралась ничего говорить, просто старалась выразить на лице неудовольствие тем, что меня задерживают.

Не знаю, когда она впервые появилась; но я просто вдруг почувствовала ее — эту нежность в его взгляде. Это действительно была нежность — невозможно было ошибиться. И если бы я осталась там, я бы не смогла не ответить на нее. Я дернула руку, и он отпустил ее.

— Я серьезно подумаю насчет Пити, — сказал он мне вслед.

Я, не останавливаясь, прошла в большую комнату, не показывая вида, что услышала эти слова.

Поднявшись в свою комнату, я чувствовала одновременно головокружение, печаль и радость.

Только что я видела отчаяние, овладевшее человеком, и нежность, на которую он еще был способен. Отчаянием он был обязан Лаурин Дьюхаут. И пока тайна ее смерти не будет раскрыта, это отчаяние будет лежать на его плечах тяжелым грузом, давящим как на тело, так и на душу.

Я поднялась и критически осмотрела свое отражение в маленьком овальном зеркале. Мои мягкие черты не соответствовали твердому решению, которое я приняла. Я знала, что мне предстоит долгий путь убеждений, к которым я не была готова. Принесут ли мои слабые попытки хоть какую-то пользу? Я никогда в жизни не чувствовала себя настолько бессильной, а ведь так много было поставлено на карту.

Только мысль об отце давала мне слабый проблеск надежды. Он бы ни за что не позволил мне сдаться. Он бы посоветовал действовать медленно и разумно. Шаг за шагом. А потом собрать воедино все, что я узнала, и сделать правильный вывод.

На следующее утро я проснулась, полная новых сил. От Полли я узнала, что у мистера Джона все еще хранится записка, которую ему оставила Лаурин.

— Я никогда ее сама не видела, мисс, но она, наверняка, в библиотеке или в его комнате. Конечно, в том случае, если он ее в тот же день не сжег.

Я поблагодарила ее, не объяснив своего любопытства, и вернулась в свою комнату. Я снова внимательно прочитала обе записки из замшевой сумочки и попыталась проанализировать их. Первая явно не имела к делу никакого отношения, так что я отложила ее в сторону и полностью сконцентрировалась на той, что покороче — от тайного поклонника. Если Шед Хертстон действительно написал эту записку Лаурин, то, скорее всего, он и есть убийца, так ведь?

Это совершенно очевидное заключение ничего нового не принесло, кроме беспокойства.