сама собой, но в платье дорогом.

И вот настал. Со стороны земли

замрела пыль. И в отдаленье зримы,

идут, идут кочующие мимы,

и музыка слышна, и вот пришли.

Тогда-то небожителям нагим

и золотым от райского загара,

исполненные нежности и жара,

представим мир, когда-то милый им.

1930

Ульдаборг

(перевод с зоорландского)

Смех и музыка изгнаны. Страшен

Ульдаборг, этот город немой.

Ни садов, ни базаров, ни башен,

и дворец обернулся тюрьмой:

математик там плачется кроткий,

там - великий бильярдный игрок.

Нет прикрас никаких у решетки.

О, хотя бы железный цветок,

хоть бы кто-нибудь песней прославил,

как на площади, пачкая снег,

королевских детей обезглавил

из Торвальта силач-дровосек.

И какой-то назойливый нищий

в этом городе ранних смертей,

говорят, все танцмейстера ищет

для покойных своих дочерей.

Но последний давно удавился,

сжег последнюю скрипку палач,

и в Германию переселился

в опаленных лохмотьях скрипач.

И хоть праздники все под запретом

(на молу фейерверки весной

и балы перед ратушей летом),

будет праздник, и праздник большой.

Справа горы и Воцберг алмазный,

слева сизое море горит,

а на площади шепот бессвязный:

Ульдаборг обо мне говорит.

Озираются, жмутся тревожно.

Что за странные лица у всех!

Дико слушают звук невозможный:

я вернулся, и это мой смех

над запретами голого цеха,

над законами глухонемых,

над пустым отрицанием смеха,

над испугом сограждан моих.

Погляжу на знакомые дюны,

на алмазную в небе гряду,

глубже руки в карманы засуну

и со смехом на плаху взойду.

1930

Из Калмбрудовой поэмы "Ночное путешествие"

(Vivian Calmbrood's "The Night Journey")

От Меррифильда до Ольдтрова

однообразен перегон:

все лес да лес со всех сторон.

Ночь холодна, луна багрова.

Тяжелым черным кораблем

проходит дилижанс, и в нем

спят пассажиры, спят, умаясь:

бессильно клонится чело

и вздрагивает, поднимаясь,

и снова никнет тяжело.

И смутно слышатся средь мрака

приливы и отливы снов,

храпенье дюжины носов.

В ту ночь осеннюю, однако,

был у меня всего один

попутчик: толстый господин

в очках, в плаще, в дорожном пледе.

По кашлю судя, он к беседе

был склонен, и пока рыдван

катился грузно сквозь туман,

и жаловались на ухабы

колеса, и скрипела ось,

и все трещало и тряслось,

разговорились мы.

"Когда бы

(со вздохом начал он) меня

издатель мой не потревожил,

я б не покинул мест, где прожил

все лето с Троицына дня.

Вообразите гладь речную,

березы, вересковый склон.

Там жил я, драму небольшую

писал из рыцарских времен;

ходил я в сюртучке потертом,

с соседом, с молодым Вордсвортом,

удил форелей иногда

(его стихам вредит вода,

но человек он милый),- словом,

я счастлив был - и признаюсь,

что в Лондон с манускриптом новым

без всякой радости тащусь.

В лирическом служенье музе,

в изображении стихий

люблю быть точным: щелкнул кий,

и слово правильное в лузе;

а вот изволь-ка, погрузясь

в туман и лондонскую грязь,

сосредоточить вдохновенье:

все расплывается, дрожит,

и рифма от тебя бежит,

как будто сам ты привиденье.

Зато как сладко для души

в деревне, где-нибудь в глуши,

внимая думам тиховейным,

котенка за ухом чесать,

ночь многозвездную вкушать

и запивать ее портвейном,

и, очинив перо острей,

все тайное в душе своей

певучей предавать огласке.

Порой слежу не без опаски

за резвою игрой стиха:

он очень мил, он просит ласки,

но далеко ли до греха?

Так одномесячный тигренок

по-детски мягок и пузат,

но как он щурится спросонок,

какие огоньки сквозят...

Нет, я боюсь таких котят.

Вам темным кажется сравненье?

Пожалуй, выражусь ясней:

есть кровожадное стремленье

у музы ласковой моей

пороки бичевать со свистом,

тигрицей прядать огневой,

впиваться вдруг стихом когтистым

в загривок пошлости людской.

Да здравствует сатира! Впрочем,

нет пищи для нее в глухом

журнальном мире, где хлопочем

мы о бессмертии своем.

Дни Ювенала отлетели.

Не воспевать же, в самом деле,

как за крапленую статью

побили Джонсона шандалом?

Нет воздуха в сем мире малом.

Я музу увожу мою.

Вы спросите, как ей живется,

привольно ль, весело? О, да.

Идет, молчит, не обернется,

хоть пристают к ней иногда

сомнительные господа.

К иному критику в немилость

я попадаю оттого,

что мне смешна его унылость,

чувствительное кумовство,

суждений томность, слог жеманный,

обиды отзвук постоянный,

а главное - стихи его.

Бедняга! Он скрипит костями,

бренча на лире жестяной,

он клонится к могильной яме

адамовою головой.

И вообще: поэты много

о смерти ныне говорят;

венок и выцветшая тога

обыкновенный их наряд.

Ущерб, закат... Петроний новый

с полуулыбкой на устах,

с последней розой бирюзовой

в изящно сложенных перстах,

садится в ванну. Все готово.

Уж вольной смерти близок час.

Но погоди! Чем резать жилу,

не лучше ль обратиться к мылу,

не лучше ль вымыться хоть раз?"

___

Сей разговор литературный

не занимал меня совсем.

Я сам, я сам пишу недурно,

и что мне до чужих поэм?

Но этот облик, этот голос...

Нет, быть не может...

Между тем

заря с туманами боролась,

уже пронизывала тьму,

и вот к соседу моему

луч осторожный заструился,

на пальце вспыхнуло кольцо,

и подбородок осветился,

а погодя и все лицо.

Тут я не выдержал: "Скажите,

как ваше имя?" Смотрит он

и отвечает: "Я - Ченстон".

Мы обнялись.

1931

Помплимусу

Прекрасный плод, увесистый и гладкий,

ты светишься, как полная луна;

глухой сосуд амброзии несладкой,

душистый холод белого вина.

Лимонами блистают Сиракузы,

Миньону соблазняет апельсин,

но ты один достоин жажды Музы,

когда она спускается с вершин.

1931

Пробуждение

Спросонья вслушиваюсь в звон

и думаю: еще мгновенье,

и вновь забудусь я... Но сон

уже утратил дар забвенья,

не может дочитать строку,

восстановить страну ночную,

обратно съехать по ледку...

Куда там! - в оттепель такую.

Звон в отопленье по утрам

необычайно музыкальный:

удар или двойной тра-рам,

как по хрустальной наковальне.

Март, ветреник и скороход,

должно быть, облака пугает.

свет абрикосовый растет

сквозь веки и опять сбегает.

Тут, перелившись через край,

вся нежность мира накатила:

пса молодого добрый лай,

а в комнате - твой голос милый.

<1931>

x x x

Сам треугольный, двукрылый, безногий,

но с округленным, прелестным лицом,

ижицей быстрой в безумной тревоге

комнату всю облетая кругом,

страшный малютка, небесный калека,

гость, по ошибке влетевший ко мне,

дико метался, боясь человека,

а человек прижимался к стене,

все еще в свадебном галстуке белом,

выставив руку, лицо отклоня,

с ужасом тем же, но оцепенелым:

только бы он не коснулся меня,

только бы вылетел, только нашел бы