и блаженная в плечах ломота.

1929 г.

Воздушный остров

Средь пустоты, над полем дальним,

пласты закатных облаков

казались призраком зеркальным

океанических песков.

Как он блистает, берег гладкий,

необитаемый... Толчок,

дно поднимается под пяткой,

и выхожу я на песок.

Дрожа от свежести и счастья,

стою я, новый Робинзон,

на этой отмели блестящей,

пустой лазурью окружен.

И странно вспоминать минуту

недоумения, когда

нащупала мою каюту

и хищно хлынула вода;

когда она, вращаясь зыбко

в нетерпеливости слепой,

внесла футляр от чьей-то скрипки

и фляжку унесла с собой.

О том, как палуба трещала,

приняв смертельную волну,

о том, как музыка играла,

пока мы бурно шли ко дну,

пожалуй, будет и нетрудно

мне рассказать когда-нибудь...

Да что ж мечтать, какое судно

на остров мой направит путь.

Он слишком призрачен, воздушен.

О нем не знают ничего.

К нему создатель равнодушен.

Он меркнет, тает... нет его.

И я охвачен темнотою,

и, сладостно в ушах звеня

и вздрагивая под рукою,

проходят звезды сквозь меня.

1929 г.

x x x

Для странствия ночного мне не надо

ни кораблей, ни поездов.

Стоит луна над шашечницей сада.

Окно открыто. Я готов.

И прыгает с беззвучностью привычной,

как ночью кот через плетень,

на русский берег речки пограничной

моя беспаспортная тень.

Таинственно, легко, неуязвимо

ложусь на стены чередой,

и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо,

напрасно метит часовой.

Лечу лугами, по лесу танцую

и кто поймет, что есть один,

один живой на всю страну большую,

один счастливый гражданин.

Вот блеск Невы вдоль набережной длинной.

Все тихо. Поздний пешеход,

встречая тень средь площади пустынной,

воображение клянет.

Я подхожу к неведомому дому, я только место узнаю...

Там, в темных комнатах, все по-другому

и все волнует тень мою.

Там дети спят. Над уголком подушки

я наклоняюсь, и тогда

им снятся прежние мои игрушки,

и корабли, и поезда.

1929

На смерть Ю. И. Айхенвальда

Перешел ты в новое жилище,

и другому отдадут на днях

комнату, где жил писатель нищий,

иностранец с книгою в руках.

Тихо было в комнате: страница

изредка шуршала; за окном

вспыхивала темная столица

голубым трамвайным огоньком.

В плотный гроб судьба тебя сложила,

как очки разбитые в футляр...

Тихо было в комнате, но жило

в ней волненье, сокровенный жар.

Ничего не слышали соседи,

а с тобою голос говорил,

то как гул колышущейся меди,

то как трепет ласточкиных крыл,

голос муз, высокое веселье...

Для тебя тот голос не потух

там, где неземное новоселье

ныне празднует твой дух.

Берлин, 1929 г.

Стансы о коне

На полотнищах, озаренных

игрой малиновых лучей,

условный выгиб окрыленных

наполеоновых коней.

И цирковое полнолунье,

огромный, снежный круп, оплот

сосредоточенной плясуньи;

песок, и музыка, и пот.

И всадник, по лесу спешащий,

седла поскрипыванье, хруст,

волною счастия шуршащий

по голенищу влажный куст.

И ты, лирическое имя

в газете уличной, скакун,

гнедым огнем летящий мимо

тобою вспыхнувших трибун.

И столь покорный конь манежный,

и фальконетов конь живой.

Но самый жалостный и нежный,

невыносимый образ твой:

обросший шерстью с голодухи,

не чующий моей любви,

и без конца щекочут мухи

ресницы длинные твои.

1929 г.

x x x

Шел поезд между скал в ущелии глубоком,

поросшем золотым утесником и дроком;

порой влетал в туннель с отрывистым свистком:

сначала - чернота гремящая, потом

как будто отсветы сомнительные в гроте,

и снова - яркий день; порой на повороте

был виден из окна сгибающийся змей

вагонов позади и головы людей,

облокотившихся на спущенные рамы.

Сочился апельсин очищенный.

Но самый

прелестный, может быть, из случаев в пути,

когда, без станции, как бы устав идти,

задумывался вдруг мой поезд. Как спокойно,

как солнечно кругом... С назойливостью знойной

одни кузнечики звенят наперебой.

Ища знакомых черт, мне ветерок слепой

потрагивает лоб, и мучась беззаконным

желаньем, я гляжу на вид в окне вагонном

и упустить боюсь возможную любовь,

и знаю - упущу. Едва ль увижу вновь,

едва ль запомню я те камни, ту поляну,

и вон на ту скалу я никогда не встану.

10-11. 3. 30.

Неродившемуся читателю

Ты, светлый житель будущих веков,

ты, старины любитель, в день урочный

откроешь антологию стихов,

забытых незаслуженно, но прочно.

И будешь ты, как шут, одет на вкус

моей эпохи фрачной и сюртучной.

Облокотись. Прислушайся. Как звучно

былое время - раковина муз.

Шестнадцать строк, увенчанных овалом

с неясной фотографией... Посмей

побрезговать их слогом обветшалым,

опрятностью и бедностью моей.

Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.

К тебе на грудь я прянул через мрак.

Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк

из прошлого... Прощай же. Я доволен.

1930

Окно

Соседний дом в сиренях ночи тонет,

и сумраком становится он сам.

Кой-где забыли кресло на балконе,

не затворили рам.

Внезапно, как раскрывшееся око,

свет зажигается в одном из окон.

К буфету женщина идет.

А тот уж знает, что хозяйке надо,

и жители хрустальные ей рады,

и одного она берет.

Бесшумная, сияя желтым платьем,

протягивает руку, и невнятен

звук выключателя: трик-трак.

Сквозь темноту наклонного паркета

уходит силуэт тропинкой света,

дверь закрывается, и - мрак.

Но чем я так пронзительно взволнован,

откуда эта радость бытия?

И опытом каким волшебно-новым

обогатился я?

1930 г.

Первая любовь

В листве березовой, осиновой,

в конце аллеи у мостка,

вдруг падал свет от платья синего,

от василькового венка.

Твой образ легкий и блистающий

как на ладони я держу

и бабочкой неулетающей

благоговейно дорожу.

И много лет прошло, и счастливо

я прожил без тебя, а все ж

порой я думаю опасливо:

жива ли ты и где живешь.

Но если встретиться нежданная

судьба заставила бы нас,

меня бы, как уродство странное,

твой образ нынешний потряс.

Обиды нет неизъяснимее:

ты чуждой жизнью обросла.

Ни платья синего, ни имени

ты для меня не сберегла.

И все давным-давно просрочено,

и я молюсь, и ты молись,

чтоб на утоптанной обочине

мы в тусклый вечер не сошлись.

1930

Представление

Еще темно. В оркестре стеснены

скелеты музыки, и пусто в зале.

Художнику еще не заказали

густых небес и солнечной стены.

Но толстая растерзана тетрадь,

и розданы страницы лицедеям.

На чердаках уже не холодеем.

Мы ожили, мы начали играть.

И вот сажусь на выцветший диван

с невидимой возлюбленною рядом,

и голый стол следит собачьим взглядом,

как я беру невидимый стакан.

А утром собираемся в аду,

где говорим и ходим, громыхая.

Еще темно. Уборщица глухая

одна сидит в тринадцатом ряду.

Настанет день. Ты будешь королем.

Ты - поселянкой с кистью винограда.

Вы - нищими. А ты, моя отрада,