Во дворе для слуг и других приживальщиков в специальных ямах жарились туша быка, поросята и цыплята. Установили подмостки и эль тек рекой. После пиршества начались развлечения и танцы, во время которых молодые в соответствии с обрядом были положены старшими членами семьи, исключая Артура для соблюдения приличия, в постель. Чаша судьбы вручена. Отец Сен-Мор благословил Матта и Индию, занавески опустили и все вышли из комнаты, оставив жениха и невесту одних в темноте. Первым порывом невесты после звука захлопывающейся двери было выскочить из постели. Матт подумал на мгновение, что она убегает. Он не мог ее в этом винить, поскольку сам хотел бы сбежать. Он ничего не знал об этой девушке, и несмотря на то, что она показалась ему очень красивой во время обручения, он не находил в себе привязанности к ней. Это казалось странным, поскольку ему предстояла интимная близость с ней.

Но она только подошла к окнам и отдернула занавески. Стояла середина лета и небо наполнялось мягким светом уходящего дня. Она посмотрела в окно на секунду, на пирующих за рвом и вернулась в постель, оставив занавеси над кроватью тоже открытыми.

– Я не люблю темноты, – призналась она.

Матт наблюдал за ней, смутно видимой, укладывающейся рядом с ним. Она вовсе не выглядела растерянной или нервной, что еще больше смутило его.

– Отвратительно быть здесь взаперти. Я бы предпочла пойти потанцевать. А ты?

Матт не ответил. Его невеста, все еще сидевшая, наклонилась, чтобы разглядеть его лицо. Ее длинные волосы упали и щекотали его. Он поднял руку, чтобы отвести в сторону свисающие шелковые пряди.

– Или тебе этого не хочется? – задумчиво добавила она. – Я тебя не так поняла? Есть ли у тебя, наконец, аппетит к этому? Я ведь думала, что у тебя даже нет желудка.

Он не вполне понимал, о чем она толкует, и лежал неподвижно, как маленький зверек, чувствуя угрозу от большого. Она прошлась рукой по его лицу, затем соскользнула под покрывало к нижней части тела. Он невольно вздохнул. Индия улыбнулась, но руку не убрала.

– Пожалуй, так лучше. Кажется, ты, наконец, становишься мужчиной. Что ж, раз это надо сделать, давай делать.

Она убрала руку – к острому разочарованию Матта. Быстрыми движениями она стянула ночную рубашку, отбросила ее, и сильное, белое, женственное тело ее осталось обнаженным. Она взяла руку Матта и прижала к своей груди, держа его пальцы на соске, пока он не стал упругим от прикосновения. Затем она легла рядом и стала тереться о него. Наступила тишина, прерываемая только их дыханием и шорохом простыни. Матт, чувствуя, что его тело влечет его в незнакомый мир восторга, наполовину радовался, наполовину ужасался. Казалось, что-то происходило помимо его воли и согласия. В темноте Индия казалась ему очень чужой. Время от времени он ловил отсвет ее зубов, когда ее рот раскрывался в улыбке, неясные пятна света на волосах, блеск ее глаз. Ее тело казалось уже знакомым ему, и ее запах, приятнее, чем он ожидал, но сильнее, становился, неизвестно как, все более знакомым.

– Дальше... Здесь... осторожнее, осторожнее... да, так, – говорила она.

– Это так? – спрашивал он, забывая, что она не могла знать больше, чем он.

– Да, – отвечала она.

– Медленнее, не спеши, – удивленно произносила она. – Ах!

Время не существовало. Он не заметил, как темнота сгустилась. Он видел разумом, но не глазами. Длинный сон невообразимого удовольствия мягко кружился вокруг него. Празднество закончилось, и пирующие разошлись прежде, чем Матта унес сон. Он приник головой к плечу невесты, и последнее, что он слышал, был ее голос, нежно говорящий с усмешкой: «Как утка на воде!» Но он уже дремал и не мог удивиться, что бы это значило.

В июне 1700 года Карелли посетил Мориса во Флоренции и нашел его яростно работающим над последними листами оперы «Мучение святого Аполлония». Опера задумывалась поначалу как романтическая комедия, но была наполовину преобразована в трагедию из-за смерти жены в результате выкидыша второго ребенка. Первенцу – дочке, названной Морисом Алессандра в честь ее деда, было больше года. Она расцветала. При дворе Флоренции красивый молодой вдовец без труда нашел женщину, желающую и умеющую заботиться о ребенке. Сам же он полностью окунулся в работу.

Карелли приехал, чтобы выразить сочувствие. Но оказалось, что он не мог его выразить, так как Морис решительно не говорил о своей жене и твердо менял тему разговора с личной на музыкальную. Спустя некоторое время Карелли отказался от своего намерения. Ему было трудно понять, что Морис чувствовал по отношению к своей молодой жене. На стене в его доме висел портрет его и Аполлонии, – написанный как раз после свадьбы. Все работы, написанные им за два года их совместной жизни, посвящались ей. Однако он не говорил о ней. Его душевное состояние, казалось, было ближе к гневу или экстазу, чем к печали.

В перерывах между кампаниями Карелли проводил время со своим другом, знатным венецианцем, таким же наемником, как и он, но не в изгнании. Франческо являлся сыном герцога ди Франческини, оставившим дом, чтобы стать кондотьером после того, как его отец вторично женился на женщине, с которой Франческо не мог ужиться. Теперь вторая жена умерла, и молодой человек приехал восстановить мир с отцом. Он пригласил Карелли с собой, чтобы тот, как буферное государство, принял на себя часть отчего недовольства. Отклонение во Флоренцию не было нежелательным для него. Он стремился отложить трудный разговор как можно дольше и помочь Карелли совратить его брата на несколько дней или недель для исцеления от печалей.

– В самом деле, – безучастным тоном как-то сказал Франческо, – почему бы тебе не поехать в Венецию вместе с нами? Это будет существенная часть твоего образования. Ни один музыкант не может считать себя состоявшимся, пока не побывает в Венеции, ибо именно там обитает душа музыки.

Морис слышал об этом от жителей всех городов Италии и слова Франческо не произвели на него должного впечатления, но тот настаивал.

– В Венеции мы живем для музыки. Каждое наше действие, начиная от утреннего пробуждения до отхода ко сну ночью, должно сопровождаться музыкой. Наша еда, питье, наши увлечения, праздники, свадьбы, похороны – все, что мы делаем. Нет никого в Венеции, кто бы так или иначе не занимался бы музыкой. Если три человека встречаются на углу площади во время вечерней прогулки, они сразу же образуют ансамбль и дают концерт, а прохожие присоединяются к ним. Тебе надо ехать в Венецию, мой друг, и чем скорее, тем лучше. Ты зря теряешь время здесь, во Флоренции. Во Флоренции музыка – только искусство. В Венеции – страсть. Это сама жизнь!

Морис слушал без всякого удовольствия, но Карелли нетерпеливо присоединился:

– О, поедем с нами, брат! Я уверен, что перемена пойдет тебе на пользу, она вдохновит тебя. Ты заплесневеешь здесь.

– Поедем и остановимся в моем доме или доме моего отца, – добавил Франческо, – он будет доволен и горд оказанной честью, если такой талантливый музыкант и композитор будет его гостем. Он большой покровитель муз, ты знаешь, и пригласит всех самых знатный людей Венеции послушать тебя.

В таком духе они обрабатывали его, и хотя Морис просто безразлично пожимал плечами, после того, как премьера его оперы в Пратолино прошла с более чем скромным успехом, он почувствовал себя охваченным страшным разочарованием. Во Флоренции он был счастлив и плодотворно работал. Но теперь все напоминало об Аполлонии. Без нее дворец казался менее блестящим и красивым, каким-то тусклым. Он обожал Аполлонию, она его вдохновляла, была его Музой. Во многих отношениях он мало знал ее, не мог точно сказать, что она действительно думала или чувствовала, ибо была для него символом, образом совершенства. Он возвел ее на пьедестал и поклонялся ей, не зная или не желая знать, что она состояла из плоти и крови. Без нее Флоренция ничем не отличалась от других мест. Он скучал, стал беспокойным и вскоре согласился поехать со своим братом и его товарищем в Венецию.