– Должно быть, здесь часто устраивали пикники. Они ждут, – Аннунсиата указала на благородных птиц, – что мы их покормим.
Они продолжали свой путь, а затем, не сговариваясь, одновременно повернули в сторону таверны. Жара спадала, ночи, несмотря на то, что шел июль, порой бывали очень прохладными. Вернувшись в комнату, расположенную над рекой, от которой пахло водой, они с удовольствием обнаружили, что хозяин уже затопил оба камина, чтобы прогреть их комнаты. Аннунсиата почувствовала, что решение принято, и принято не ею, но была рада этому. Они не просили зажечь камины, но хозяин сделал это – приходилось оставаться.
– Вы хотели что-то сообщить домашним, – неохотно сказал Мартин, снимая с нее плащ. Неохотно потому, что боялся ненароком испортить этот день. Но Аннунсиата только улыбнулась странной, непонятной улыбкой, попросила бумагу и чернила и написала две записки. Надписав, она запечатала их собственной печатью, которую всегда носила с собой. Одна предназначалась для Гиффорда, другая – в Чельмсфорд-хаус. Мартин стоял у окна. Он не хотел спрашивать, что в записках, хотя и хотел знать – что?
Когда слуга ушел и они снова остались одни, Аннунсиата встала и подошла к нему.
– Как странно пахнет река ночью, – проговорила она. – Весь день она пахнет травами: мальвой, травой Святого Джона – ее острый запах заставляет меня думать об утках. Но ночная река пахнет печалью и тайной. Она уже сейчас начинает источать этот запах. Пожалуйста, закрой окна.
Мартин одно за другим закрывал окна, сосредоточившись на этом занятии, чтобы не думать о ее близости, не чувствовать ее нежный возбуждающий аромат. Когда он накинул последний крючок, Аннунсиата резким движением взяла его за руку, останавливая. Он медленно повернул голову и посмотрел на нее. Ее тело пронизывала легкая дрожь, а глаза стали огромными.
– Я написала им, что мы сегодня не вернемся домой, – сказала она. – Я сделала правильно?
Очень осторожно, будто никто из них не знал, как поступить, Мартин перехватил руку Аннунсиаты, повернулся и крепко обнял ее. Он не почувствовал сопротивления, но ясно понял, что ей что-то мешает, и когда, оказавшись с ней лицом к лицу, заглянул в ее глаза, то прочитал в них благоговейный страх и тайное страдание. Он мог понять это, но не хотел. Разгоряченный мозг блуждал между стонущими безднами ее глаз, от которых его отделяла лишь тонкая прозрачная стена. Она опустила веки, дрожащие так, что темные ресницы трепетали на щеках, как маленькие бабочки. Мартин чувствовал любовь и желание, поднимающиеся в нем подобно приливу, который способен уничтожить любое препятствие, вставшее на пути. Медленно, очень медленно он наклонил голову и прижался к се губам.
Ах, этот аромат, ее аромат, вкус и нежность ее губ были так знакомы, будто они целовались сотни раз. Ее губы раскрылись, мягкое, но головокружительное давление нарастало, их языки искали и находили друг друга – тонкая шелковая нить, сдерживающая их, оборвалась, и их с силой бросило друг к другу. Тела беззвучно кричали, требуя большей близости. Они целовались и целовались, крепко сжимая друг друга в объятиях, прерывая поцелуи только для того, чтобы опять возобновить их со счастливым смехом, перехватывающим дыхание, как будто каждый из них вновь обрел любимого, которого считал давно умершим.
Они никуда не спешили, не испытывали отчаяния и не помышляли о погоне. Обнимая друг друга за талию, они прошли в спальню и медленно разделись, смеясь над непривычным занятием. Еще большее удивление и взрыв смеха вызвала одежда друг друга и те мелочи, которые дополняли ее, особенно непослушные многочисленные странные пуговицы. Мартин бережно распустил прическу Аннунсиаты, нежными и чувствительными пальцами вынимая шпильки, на которых она держалась. Пышная масса ее волос упала, как безмолвный тяжелый туман, окутавший ее белую шею и спину. Затем он осторожно снял с нее последнюю тонкую белую рубашку и они остались обнаженными.
Ощущение было таким, будто нагота была для них чем-то очень личным, а одежда, казалось, являлась свидетелем того, что здесь происходит, и мешала им, а теперь они воистину были наедине друг с другом. Время заботливо поддерживало их, словно неся на волне большого прибоя, но без шума и пены. Аннунсиата удивленно разглядывала тело Мартина – стройное, смуглое, нежное, совершенное. Она взяла кисти его рук и поцеловала в трепетной страсти, любуясь их изяществом, силой и спокойной властью над нею, таящейся в них. Она нежно прикасалась к его лицу, проводя рукой по контуру носа и губ, чувственными пальцами пробегала по чистой линии подбородка к маленькому нежному уху, пропускала его шелковистые темные волосы через свои белые пальцы.
– Я люблю тебя... – в удивлении и благоговении прошептала Аннунсиата.
Мартин лежал рядом с ней, а перед его взором простиралось несравненное королевство ее белого, прекрасного тела, настолько прекрасного, что оно казалось нереальным и далеким, вызовом самой природе. Она смотрела на него бездонными глазами, страдающими под гнетом своей красоты. И освободить ее от этого гнета мог только он. Мартин бережно прикасался к ней, нежно пробегая сильными пальцами по всему телу, и ощущение от этих прикосновений было непередаваемо легким – казалось, разницы между прикосновением его пальцев к ее телу и ее тела к его пальцам не было. Их чувства слились воедино. Мартин целовал ее глаза, щеки, губы, длинную шею и нежную ямку в ее основании, круглые груди и мягкий живот, включая самые сокровенные и укромные уголки. Аннунсиата отзывалась на эти ласки страстным трепетом тела, жаждущего подчиниться его силе.
Когда он аккуратно и бережно овладел ею, стон сладострастия вырвался из их груди от невыносимого желания: казалось, движения обоих были подчинены какой-то непонятной силе, владеющей ими без их на то воли, словно они были рождены большим темным приливом, далеко-далеко отсюда, там, где рождается невообразимый экстаз.
Позже, когда они спокойно лежали в чистой, растекающейся темноте, Мартин почувствовал, что ее лицо стало мокрым от слез – она не могла, да и не хотела сдерживать их.
– Это не похоже на обычное занятие любовью, это – сама любовь, – сказал он наконец.
– Всю жизнь я что-то искала и спрашивала свое сердце: «Неужели это все? Обязательно должно быть что-то еще!» – она положила голову ему на плечо, теснее прижимаясь к его щеке. – Теперь я нашла это. Я нашла тебя.
К четвертому июля мятежники достигли Бриджуотера, и пришло донесение, что Монмаут послал за провизией, рабочими, плотниками и инструментами, как будто готовился к осаде города.
– Сумасшествие!– сказал Фивершем. – Это станет его концом.
– Просто хитрость, – предположил лорд Черчиль.
– Он ведь еще собирает лошадей и упряжь. Подготовка к осаде ведется для отвода глаз. Он надеется уйти от нас к северу, если мы зазеваемся.
– Похоже, это письмо подтверждает ваши соображения, – согласился лорд Фивершем.
Перед ним лежало письмо из Лондона, в котором говорилось, что лорд Деламер устремился в Чешир, возможно для того, чтобы поднять людей, которые присоединятся к Монмауту.
– Поход на север... Ну что ж, наша кавалерия лучше, и это будет нам на руку, – проговорил лорд Фивершем, передернув плечами. – Но попытка удерживать Бриджуотер для них равносильна самоубийству. В любом случае, у них нет ни единого шанса. Мы пойдем на Западную Зеландию и разобьем там лагерь. Между деревней и Бриджуотером открытое пространство.
Пятого июля в три часа дня королевская армия разбила лагерь на плоской равнине перед деревней, лицом к Бриджуотеру, расположенному в трех милях отсюда через торфяное болото Седжмур с глубокой дренажной канавой, которую местные жители называли Сухим Рейном. Здесь, в ста ярдах от канавы, расположились шесть пехотных батальонов. Артиллерию поставили рядом с дорогой, которая вела в Бриджуотер, а кавалеристов расквартировали в деревне. Был отдан приказ держать коней наготове, поскольку ожидалось, что мятежники пойдут в прорыв или ночью, или на рассвете. А если такое случится, необходимо будет поднять кавалерию, чтобы преследовать врага.
