Когда начались танцы, король повел невесту в первой паре, и Хьюго пришлось ждать, пока с ней потанцуют принц Руперт и герцог Йоркский.
– Не беда, – сказал он, – как только они отпустят нас в спальню, вы будете только моей, а им останется воображать мое блаженство, – глаза Аннунсиаты вспыхнули так ярко, что у Хьюго сбилось дыхание, лишая его возможности продолжать.
Потом, гораздо позже, она лежала в его объятиях на огромной постели в своих новых апартаментах и прислушивалась к звукам пиршества, продолжающегося в нижнем зале. Хьюго отвел пряди волос с ее влажного лба, и Аннунсиата зашевелилась, поудобнее устраиваясь в его руках, положив голову ему на плечо и целуя его в шею – единственное место, куда могли дотянуться ее губы.
– Вы счастливы, миледи? – прошептал он. В ответ у Аннунсиаты из самой глубины души вырвался радостный вздох, и Хьюго улыбнулся. – Самое изощренное воображение не в силах представить даже крохотную часть моего блаженства, – продолжал он.
– Почему же вы удивляетесь этому? – спросила Аннунсиата. Он поцеловал ее в бровь.
– Вы слишком наблюдательны, душа моя. Почему я удивляюсь? Да потому – потому, что грешник не может представить себе небеса, не правда ли? Разве бездомный странник не будет удивляться, оказавшись дома?
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – пробормотала она, довольная, вновь целуя его в шею. – Как замечательно пахнет ваша кожа – как трава!
Хьюго рассмеялся.
– Если вы стали моими небесами, я буду вашими. Я покажу вам то, о чем вы никогда и не мечтали. Смотрите – вы прижались к моему боку, как чайка к гребню волны. Птица моя, не улетайте от меня, Аннунсиата, – обещайте это.
– Зачем мне улетать? – полусонно пробормотала она. – И куда мне лететь?
– Некуда, – ответил Хьюго, еще крепче прижимая ее к себе. – Это верно. А теперь спи – спи в моих руках. – Хьюго смотрел, как медленно расслабляется ее прекрасное лицо, мягко приоткрываются губы, а черные крылья ресниц вздрагивают, пока она погружается в сон. Любовь к ней была так сильна и неожиданна, что Хьюго не знал, как сдержать эту любовь; он тревожился от своей любви, как от боли, от которой нет спасения. Хьюго продолжал тихо говорить, зная, что Аннунсиата уже заснула и не слышит его: – Ты любишь меня не так, как я тебя – я знаю это, но могу заставить тебя полюбить слишком сильно, чтобы ты осталась со мной. Спи, я обниму и укрою тебя, защищу от твоей невинной смелости. Дерзкая, прекрасная и бесстрашная – кто не захочет обладать тобою – вот такой? Но ты не достанешься никому: я обрел в тебе дом, и я стану твоим домом.
Следующее лето было идиллическим для Аннунсиаты. С наступлением жары двор отправлялся то в Ричмонд, то в Хэмптон или Виндзор – вслед за королем, и туда же направлялись Хьюго с Аннунсиатой. Постоянно вращаясь в почтенном и респектабельном обществе, она научилась терпеть разнузданную компанию молодежи, для которой удовольствия в жизни были началом и концом всего. Будучи любимицей короля, Аннунсиата пользовалась почетом, и в то же время занимала при дворе одновременно и выгодное, и невыгодное положение. В столь близком обществе было невозможно ничего скрыть, поэтому все знали, что хотя Аннунсиата ездила верхом и охотилась с королем, ужинала и танцевала с ним, они так и не стали любовниками. Король делал ей подарки, оказывал почести ее семье, искал ее общества, но не приглашал разделить с ним ложе, поэтому, по мнению двора, здесь должна была быть какая-то скрытая причина. Слухи об отце Аннунсиаты возобновились; стало модным сплетничать о леди Баллинкри.
Аннунсиата только смеялась. Она была влюблена в короля, влюблена в Хьюго и в саму жизнь. В то время считалось неприличным для супругов быть увлеченными друг другом, и если в обществе большинство скандалов вспыхивало по поводу обнаруженных адюльтеров, чета Баллинкри вызывала скандалы совершенно противоположного рода. Их повсюду видели вместе – на верховых прогулках, за игрой в карты, за обедами, и вскоре сплетники заключили, что они ведут себя скорее как братья, нежели как муж и жена. Однако этому заключению предшествовало еще одно событие: одна из приближенных герцогини Йоркской, некая мисс Хобарт, известная своей прихотью переодеваться в мужскую одежду и совершать противоестественные акты с партнершами своего пола, мимоходом заметила, что первой ее жертвой была леди Баллинкри. Этот слух, подобно множеству других, сошел с Аннунсиаты, как с гуся вода. Казалось, в это лето слухи о ней потеряли силу.
Вместе с Хьюго ее приглашали повсюду, на каждую вечеринку, танцы, ужин, бал, пикник, охоту, увеселительную прогулку по реке; стало модным восхищаться ее красотой и удивляться неестественной привязанности Аннунсиаты к собственному мужу. Дамы пытались копировать ее манеру верховой езды, и те из них, которые прежде выезжали на охоту в экипажах, вновь вспомнили о забытых дамских седлах. Прически и наряды Аннунсиаты вызывали множество более или менее удачных подражаний; был введен в моду макияж «а-ля виконтесса» в попытке воспроизвести свежесть и румянец ее лица. Аннунсиата носила поверх придворных платьев медальон с портретом принцессы Генриетты и аметистовый крест, и медальоны с крестами стали последним криком моды, их во множестве продавали в лавках и Пассаже. Единственное, чему не удавалось подражать – супружеской верности Аннунсиаты, и те же самые дамы, которые восхищались ею, увивались вокруг Хьюго при каждом удобном случае, надеясь отличиться тем, что первыми ввергнут его в грех неверности. А в это время их мужья танцевали с Аннунсиатой и слагали стихи о ее целомудрии.
В мае двор вернулся в Лондон на открытие первого заседания Парламента, а несколько дней спустя прибыла Елизавета Богемская, известная под прозвищем «королева Зима» – тетка короля Карла и мать принца Руперта, сестра короля Карла I. В юности она была очень красива и даже теперь, после всех тягот и неприятностей жизни, она сохранила свое веселье и живость, так что люди видели скорее то, какой она была, нежели то, какой она стала сейчас. Она поселилась в доме лорда Крейвена, своего давнего поклонника и друга. Принц Руперт сразу после коронации отбыл за границу и не смог встретить мать, однако король отнесся к ней со всем уважением, а придворные оказывали ей всевозможные почести. Аннунсиата была потрясена фамильным сходством между Елизаветой и королем. Елизавете достались темные глаза и очаровательная улыбка Стюартов. Если бы король унаследовал больше отцовских и меньше материнских черт, он был бы очень красив.
В июне Аннунсиата обнаружила, что беременна, и была очень довольна, тронута и удивлена тем, с каким волнением воспринял эту новость ее муж. Король был тоже рад – он любил детей и признавал своими множество незаконнорожденных, в том числе будущего младенца, которого вынашивала леди Каслмейн. Король восторгался беременностью Аннунсиаты так живо, что во дворце начали перешептываться о том, что он отец ее ребенка, хотя особо приближенные круги отрицали это. Аннунсиата не придавала большого значения своей беременности и была изумлена, когда в августе, после долгих увещеваний Джейн Берч, Хьюго запретил ей впредь верховые прогулки и предложил вернуться в Лондон. Аннунсиата отклонила это предложение и до конца месяца дулась на мужа, оставаясь в летнем дворце и сожалея, что не может ездить верхом. Однако в сентябре, когда весь двор вернулся в Уайтхолл, она успокоилась и даже стала радоваться своему уединению, обустраивая собственные апартаменты и позируя для портрета Питеру Лилею, вновь прибывшему придворному художнику.
Аннунсиата пожелала позировать для портрета в свободной, складчатой блузе, скрывающей ее округлившуюся талию, и с распущенными волосами, спадающими на спину и плечи. Король подарил ей щенка, чтобы развлечь Аннунсиату и утешить ее в разлуке с Голдени. Аннунсиата назвала щенка Шарлемань и просила художника изобразить его на портрете. Она также хотела повесить на грудь медальон с портретом принцессы Генриетты, но когда художник возразил, что медальон не будет смотреться на домашней одежде, Аннунсиата решила, что и медальон, и аметистовый крест надо изобразить лежащими на маленьком столике у ее локтя. Питер охотно согласился на это.
