Конкуренция в этой области для пролетариев крупных городов была немыслима. Уже одно это обстоятельство мешало им осуществить на практике общность жилища. Кроме того, христианская община в эпоху римской императорской власти, смотревшей очень подозрительно на всякие союзы, могла существовать только как тайное общество. А общность жилища легко могла повести к раскрытию всех таких обществ.

В силу всех этих причин христианский коммунизм для всей совокупности членов общины мог принять только форму общей трапезы. В евангелиях даже для царства божьего, т. е. для будущего общества, принимаются в расчет только общие трапезы. Это единственное блаженство, которое ожидается, и оно, очевидно, больше всего занимало ранних христиан.

Но если эта форма ограниченного коммунизма имела большое значение для свободных пролетариев, то она не имела почти никакого значения для рабов, которые обыкновенно причислялись к семье своего господина и — часто очень скудно — кормились за его столом. Только немногие рабы жили вне дома, как, например, те, которые имели в городе лавку, где они продавали продукты, привозимые из поместья господина.

Поэтому для рабов мессианские чаяния, надежда на царство всеобщего блаженства, имели несравненно большую притягательную силу, чем практический коммунизм, который был возможен только в формах, имевших для них очень мало значения, пока они оставались рабами.

Как, собственно, относились первые христиане к рабству, мы не знаем. Мы уже видели, что ессеи отвергали рабство.

Филон говорит: «У них нет рабов, все они свободны и работают друг для друга. Они думают, что рабовладение не только несправедливо и неблагочестиво, но и безбожно, что оно нарушает законы природы, которая создала всех равными… как братьев…».

Пролетарии, входящие в состав христианской общины в Иерусалиме, держались, вероятно, того же мнения.

Но с разрушением Иерусалима исчезли все надежды на социальную революцию. Лидеры христианских общин, так заботливо старавшиеся снять с себя всякое подозрение в оппозиции против властей предержащих, должны были теперь подумать о том, как успокоить мятежных рабов, которые могли находиться в их рядах.

Так, например, автор Послания апостола Павла к колоссянам, которое в современной его форме представляет «переработку» или подложное послание, относящееся к второму столетию, обращается к рабам со следующими словами:

«Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти, не в глазах только служа им, как человекоугодники, но в простоте сердца, боясь Бога» (Кол. 3:22).

Еще сильнее выражается автор Первого соборного послания апостола Петра, составленного, вероятно, в эпоху Траяна:

«Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно Богу» (1 Пет. 2:18–20).

Да, развившийся церковный оппортунизм второго столетия мирился уже с тем, что христиане рабовладельцы имели рабов из среды братьев по общине, как это видно из Первого послания Павла к Тимофею: «Рабы, под игом находящиеся, должны почитать господ своих достойными всякой чести, дабы не было хулы на имя Божие и учение. Те, которые имеют господами верных, не должны обращаться с ними небрежно, потому что они братья; но тем более должны служить им, что они верные и возлюбленные и благодетельствуют им» (1 Тим. 6:1–2).

Крайне ошибочно было думать, что христианство уничтожило рабство. Напротив, оно дало ему новую опору. Античный мир держал рабов в повиновении только при помощи страха. Христианство впервые возвысило безвольную покорность рабов на степень нравственной обязанности, которая должна выполняться с радостью.

Христианство — по крайней мере со времени разрушения Иерусалима — уже не давало рабам надежды на освобождение. А его практический коммунизм, в свою очередь, только в редких случаях обещал рабам реальные выгоды. Единственное, что могло их еще привлечь, это равенство перед Богом или, говоря иначе, внутри общины, где все члены имели одинаковое значение, где раб во время общей трапезы мог сидеть рядом с своим господином, если последний также принадлежал к общине.

Калликст, христианин — раб христианина-вольноотпущенника, стал даже римским епископом (215–222).

Но и эта форма равенства не могла уже иметь тогда большого значения. Вспомним, как сильно приблизились свободные пролетарии к рабам, из среды которых они так часто выходили тогда, и как, с другой стороны, рабы императоров достигали высоких должностей в империи и окружены были часто лестью аристократов.

Что христианство, при всем его коммунизме и пролетарском характере, не в состоянии было справиться с рабством даже в собственных рядах, показывает только, как глубоко оно коренилось в «языческой» древности; несмотря на всю свою враждебность к ней, и как сильно этика подчиняется господствующему способу производства. И точно так же как примирилась с рабством Декларация независимости, провозглашенная американцами, так мирились с ним и всеобъемлющая любовь к ближнему, братство и равенство всех перед богом мессианской общины. Христианство в первой своей стадии было преимущественно религией свободного пролетариата, а между последним и рабами, несмотря на все сближение, в античном мире всегда существовало различие интересов. Уже с самого начала свободные пролетарии преобладали в христианской общине, так что интересы рабов не всегда в ней учитывались. А это, в свою очередь, вело к тому, что притягательная сила общины для рабов была меньше, чем для свободных пролетариев, и, таким образом, преобладание последних укреплялось еще больше.

В том же направлении действовало и экономическое развитие. Как раз тогда, когда революционным тенденциям в христианской общине нанесен был смертельный удар, а именно после падения Иерусалима, для Римской империи, как мы уже видели, началась новая эпоха, эпоха всеобщего мира — внутреннего мира, но также большей частью и внешнего мира, — так как сила расширения римского могущества к тому времени уже истощалась. Но война — гражданские войны в такой же степени, как и завоевательные — являлась источником для добывания дешевых работ. Теперь это прекратилось. Раб стал редкой и дорогой вещью, рабское хозяйство уже больше не рентировалось, в сельском хозяйстве рабство было замещено колонатом, а в городской промышленности — свободным трудом. Из орудия производства предметов необходимости раб все больше превращался в предмет роскоши. Главной функцией рабов являлось теперь личное услужение у знатных и богатых. Психология рабов таким путем все больше сближалась с психологией лакеев. Времена Спартака давно уже миновали.

Противоположность между рабами и свободными пролетариями, таким образом, увеличивалась все больше, в то время как число первых уменьшалось, а число вторых в крупных городах все больше росло. Обе эти тенденции должны были еще больше оттеснить на задний план рабский элемент в христианской общине. Неудивительно поэтому, что христианство в конце концов перестало обращать особенное внимание на рабов.

Эта тенденция является вполне понятной, если в христианстве мы видим продукт особенных классовых интересов. Она становится непонятной, если мы рассматриваем его только как продукт идейной эволюции. Иначе логическое развитие основных идей христианства должно было привести к уничтожению рабства. Но логика до сих пор во всемирной истории всегда еще останавливается перед классовыми интересами.

Ограничение общей трапезой и признание рабства не были единственными пределами, в которые упиралась христианская община в стремлении провести в жизнь свои коммунистические тенденции.

Тенденции эти требовали, чтобы каждый член общины продал все свое имущество, а вырученные за него деньги отдал общине для распределения между всеми ее членами.