Таким образом, в течение двух последних веков до разрушения Иерусалима римлянами раввины непрерывно стремятся раздвинуть рамки установленного духовенством канона священных книг и расширить его путем присоединения новых литературных произведений, которые должны также считаться древними и пользоваться таким же уважением, как и прежние. Но попытки их не увенчались успехом.
В своем сочинении «Против Апиона» (1, 7 и 8) Иосиф Флавий исследует достоверность иудейских писаний:
«Не всякий имеет право писать. Это право принадлежит только пророкам, которые писали по вдохновению от бога о прошлом и о событиях их времени. Поэтому мы не имеем много сочинений, которые противоречат друг другу, а только двадцать две книги, которые имеют божественное происхождение и содержат все, что случилось с сотворения мира», а именно Пятикнижие Моисея, тринадцать книг пророков, описывающих период от смерти Моисея до Артаксеркса, и четыре книги псалмов и притч.
От Артаксеркса до нашего времени все, правда, было также описано, «о это не так достоверно… Как мы высоко чтим свои книги, видно из того, что за такой долгий период никто не осмелился ни прибавить к ним что-нибудь, ни отнять».
Для эпохи Иосифа Флавия это действительно так. Чем труднее становилось изменять существующий закон в том его виде, в каком он сохранился в упомянутой литературе, тем больше новаторы были вынуждены приспособлять закон к новым потребностям путем толкования (интерпретации). Священные книги иудеев поддавались этой процедуре тем легче, что они представляли не цельное произведение, а литературное отражение самых различных времен и общественных условий. Они одинаково включали легенды доисторического кочевого периода и высококультурную городскую философию Вавилона. Все это было соединено вместе при помощи послевавилонской священнической редакции, редакции очень часто в высшей степени неискусной, сохранившей в книгах грубейшие противоречия. На основании нового «закона» можно было все доказать, надо было только обладать достаточным остроумием и памятью, чтобы знать наизусть все законы и уметь их цитировать. К этому, в сущности, сводилась вся раввинская премудрость. Она не ставила себе задачей исследование жизни, а, напротив, старалась вдолбить в голову своим ученикам точное знакомство со священными книгами и довести до высокой степени совершенства их способности к казуистике и рабулистике при истолковании этих книг. Конечно, бессознательно для себя, она поддавалась влиянию окружающей жизни, бившей вокруг нее ключом, но чем дальше развивалась эта раввинская школьная премудрость, тем скорее она переставала являться средством понять эту жизнь, а следовательно, и влиять на нее. С одной стороны, она превращалась в искусство путем изумительной юридической казуистики и крючкотворства, перехитрить весь мир и даже самого бога, а с другой стороны, она приучала во всяком затруднительном случае утешаться и поучаться при помощи какой-нибудь благочестивой цитаты. Познанию мира она не способствовала ни на йоту. Наоборот, она погружалась во все более глубокое невежество относительно внешнего мира. Особенно ярко сказалось это в период борьбы, закончившейся разрушением Иерусалима.
Развитые, знакомые с тогдашним миром саддукеи лучше понимали современное им политическое положение. Они знали, что с римлянами невозможно справиться. Напротив, фарисеи тем больше стремились к насильственному свержению римского ига, чем тяжелее оно давило на Иудею и доводило народ до отчаяния. А восстание Маккавеев явило блестящий пример, как народ должен и может защищать свою свободу против тиранов.
Мессианские чаяния, служившие крепкой поддержкой этого восстания и из успеха его черпавшие новую силу, разрастались тем больше, чем сильнее становилось стремление иудеев сбросить с себя римское иго. Правда, римляне были более страшными противниками, чем подгнившее сирийское царство, да и доверие к самодеятельности народов, со времени восстания Маккавеев, сильно уменьшилось во всем античном мире. То, что обыкновенно называют гражданскими войнами, являлось, в сущности, борьбой отдельных счастливых полководцев за мировое господство. Поэтому под иудейским мессией подра зумевался теперь уже не иудейский народ, сам освобождающий себя, а могучий военный герой, полный чудодейственной силы, посланный богом, чтобы избавить и спасти избранный и святой народ от горя и нужды.
Даже таюге мечтатели, как фарисеи, считали невозможным справиться с угнетателями без помощи необыкновенного полководца. Но они не возлагали все свои надежды только на него одного. С гордостью высчитывали они, как постоянно растет число их приверженцев в империи, как велико оно в особенности в соседних странах, в Александрии, Вавилоне, Дамаске, Антиохии. Разве все эти иудеи не придут на помощь угнетенной родине, когда она восстанет? И если одному такому городу, как Рим, удалось завоевать мировое господство, то почему же это не удастся великому и гордому Иерусалиму?
В основе Откровения Иоанна лежит иудейское агитационное сочинение вроде Книги пророка Даниила. Оно, вероятно, было написано в эпоху, когда Веспасиан, а затем Тит осаждали Иерусалим. Оно пророчит борьбу между Римом и Иерусалимом. Здесь Рим — жена, сидящая на семи горах, «Вавилон, великая блудница… вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши ее». Город этот падет, и будет суд над ним, «и купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их никто уже не покупает», а на его место станет священный город Иерусалим, и «спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою» (Откр. 18: 2, 3, 11; 21:24).
Действительно, Иерусалим был городом, который наивным людям, незнакомым с римским могуществом, мог казаться опасным соперником для Рима.
Иосиф Флавий рассказывает, что однажды при Нероне священники сосчитали людей, которые явились в Иерусалим на праздник пасхи. «Священники насчитали 256 500 жертвенных агнцев. А за каждым столом с одним агнцем сидело не меньше десяти человек. Бывало и так, что за таким столом сидело до двадцати человек. Но если даже считать на одного агнца десять человек, то мы все же получаем 2 700 000 душ», не считая нечистых и неверующих, которые не могли принимать участие в пасхальном торжестве.
Хотя Иосиф Флавий ссылается на перепись, все же приводимые им данные невероятны, даже если мы примем, что среди этих двух с половиною миллионов человек были многочисленные крестьяне из окрестностей, не нуждавшиеся ни в крове, ни в пропитании внутри стен Иерусалима. Массовый транспорт пищевых продуктов на большие расстояния тогда возможен был только на судах. Все большие города того времени были расположены на судоходных реках или у моря. О водном транспорте в Иеру-салим не могло быть и речи. И море, и Иордан лежали— от него далеко, и, кроме того, последний был несудоходен. Для такой массы людей в Иерусалиме того времени трудно было иметь в достаточном количестве даже питьевую воду. Ведь городу приходилось отчасти рассчитывать на дождевую воду, которая собиралась в цистернах.
Так же мало вероятно известие, что в Иерусалиме в течение осады, предшествовавшей его разрушению, погибло 1 100 000 иудеев.
Несравненно меньше число, приводимое Тацитом. Осажденные обоего пола и всех возрастов составляли все вместе 600 000 человек. Так как в городе заперлись многие люди, обыкновенно жившие вне Иерусалима, то можно определить среднее число его жителей в последние десятилетия до разрушения в 300 000 человек. Если бы мы его определили даже в 200 000, то для того времени это была бы очень крупная цифра для городского населения. Но цифра Иосифа Флавия показывает, как разрасталось это количество в фантазии иудейского народа.
Но как бы ни был велик и силен Иерусалим, он не мог надеяться на победу без помощи извне. И иудеи действительно рассчитывали на такую помощь.
Но они забывали, что иудейское население вне Палестины было чисто городским населением, что оно было сосредоточено в крупных городах, где оно составляло меньшинство. Но тогда, еще в большей степени, чем позже, к продолжительной военной службе был способен только крестьянин. Жившие в крупных городах массы лавочников, ремесленников и люмпен-пролетариев не могли образовать армию, которая была бы в состоянии устоять в открытом поле против обученных войск. Правда, во время последнего большого восстания Иерусалима возникали и вне Палестины иудейские беспорядки, но они нигде не имели значения, как активная помощь Иерусалиму.
