К этому присоединилось еще одно обстоятельство.
Когда цезари достигли власти, их домашнее хозяйство, как хозяйство всякого знатного римлянина, управлялось рабами и вольноотпущенниками. Как бы глубоко ни могли пасть римляне, все же всякий свободнорожденный римлянин считал бы унизительным для своего достоинства поступить в личное услужение даже к самому могущественному из своих сограждан. Но двор цезарей стал теперь императорским двором, их домашние служащие стали теперь придворными императора. Рядом с административным аппаратом, унаследованным от республики, из этих придворных составлялся новый аппарат Для управления делами государства. Именно он начал все больше захватывать все действительные государственные дела и управление государством, тогда как должности, унаследованные от республиканской эпохи, все больше становились пустыми титулами, которые могли удовлетворять тщеславие, но не имели никакой действительной силы.
Рабы и вольноотпущенные при императорском дворе становились властителями мира и в силу этого, благодаря вымогательствам, хищениям и подкупам, также его наиболее удачливыми эксплуататорами. Хорошо изображает это новое положение Фридлендер в своей неоднократно уже цитированной нами истории нравов императорского Рима: «Богатства, притекавшие к ним, вследствие их выдающегося положения служили главным источником их могущества. В эпоху, когда богатства вольноотпущенников вошли в пословицу, все же только очень немногие из них могли соперничать со служившими при императорском дворе. Нарцисс имел 400 миллионов сестерциев (87 миллионов марок), вообще самое большое состояние в древности, какое нам только известно; Паллас-300 миллионов (65 1/4 миллиона марок); Каллист, Эпафродит, Дорифор и другие имели не менее колоссальные суммы. Когда император Клавдий жаловался однажды на отсутствие денег в императорской казне, в Риме говорили, что он имел бы их в избытке, если бы оба его вольноотпущенника (Нарцисс и Паллас) согласились принять его в свою компанию».
Действительно, некоторые императоры создавали себе источник дохода, заставляя богатых рабов и вольноотпущенников делиться с ними добычей, полученной путем обманов и вымогательств.
«Владея такими огромными богатствами, вольноотпущенники императора затмевали своей пышностью всю римскую знать. Им принадлежали самые великолепные дворцы в Риме. По словам Ювенала, дворец евнуха (Клавдия) Посидея затмевал своим блеском даже Капитолий, — и они в чрезвычайном изобилии были украшены самыми редкими и драгоценными вещами, какие только доставляла земля… Но вольноотпущенники императоров украшали также Рим и другие города империи великолепными и общеполезными постройками. Клеандр, вольноотпущенник Коммода, употребил часть своего колоссального состояния на постройку домов, бань и других полезных для целых городов учреждений».
Этот расцвет богатства многих рабов и вольноотпущенников казался еще более поразительным, если его сравнивали с одновременным финансовым разорением старой землевладельческой аристократии. Он представлял такое же зрелище, как теперь расцвет еврейской финансовой аристократии. И точно так же, как теперь обанкротившиеся аристократы по происхождению в глубине своего сердца ненавидят и презирают богатое еврейство и все же льстят ему, когда им это выгодно, так и римская аристократия того времени льнула к императорским рабам и вольноотпущенникам. Фридлендер говорит:
«Несмотря на всю ненависть и презрение, с которыми потомки старых знаменитых родов относились к этим людям, принадлежавшим к ненавидимым племенам, запятнанным позором рабства, в правовом отношении стоявших часто ниже свободного нищего, все же высшая аристократия окружала лестью и почетом всемогущих служителей императора.
С внешней стороны положение императорских слуг было очень скромно, они были подчинены высокоблагородным сановникам.
В действительности же отношения складывались совершенно иначе и часто превращались в свою противоположность: бесконечно презираемые «рабы» становились предметом восхваления и удивления со стороны свободных и благородных. Самые знатные люди Рима унижались перед ними, и только немногие осмеливались обращаться с ними как со слугами. Для Палласа грубыми льстецами составлена была родословная, которая вела его происхождение от его тезки, царя Аркадии, и потомок Сципионов предложил поднести ему благодарственный адрес за то, что этот потомок царского дома приносит в жертву свое древнее благородное происхождение благу государства и соглашается быть слугой императора. По предложению одного из консулов (52 г. после Р. X.) Палласу были преподнесены знаки преторского достоинства и крупный денежный дар (15 миллионов сестерциев), но он принял только первые.
Сенат после этого выразил ему в особой резолюции благодарность. Это решение было публично выставлено на бронзовой дощечке рядом с статуей Юлия Цезаря, и собственник капитала в 300 миллионов сестерциев прославлялся как образец строгого бескорыстия. Л. Вителлий, отец императора Вителлия, занимавший высокое положение, но даже тогда бывший виртуозом низкопоклонничества, поместил в число своих домашних богов золотые изображения Палласа и Нарцисса…
Но лучше всего характеризует положение этих бывших рабов то обстоятельство, что они могли брать себе в супруги дочерей самых знатных и даже находившихся в родстве с императорским домом семейств в такое время, когда аристократия очень гордилась своим древним происхождением и длинным рядом предков».
Так римские граждане, повелители мира, опустились до того, что позволили управлять собою рабам и бывшим рабам.
Что все это должно было оказать могущественное воздействие на взгляды той эпохи на рабство — не подлежит никакому сомнению. Аристократы могли ненавидеть рабов тем сильнее, чем больше они должны были унижаться перед отдельными их представителями, но народная масса проникалась почтением к рабам, а последние в свою очередь поднимали голову.
С другой стороны, сам цезаризм развился в процессе борьбы демократии, состоявшей в большинстве своем из бывших рабов, с аристократией крупных рабовладельцев. Последние, которых труднее было подкупить, чем неимущие народные массы, представляли единственных конкурентов новым цезарям в борьбе за государственную власть. Крупные рабовладельцы представляли в империи республиканскую оппозицию, поскольку еще могла быть речь о таковой. Напротив, рабы и вольноотпущенники были самой надежной опорой императоров.
Все это вело к тому, что не только в пролетариате, но и при императорском дворе и близких к нему кругах создавалось дружественное настроение по отношению к рабам, которое нашло решительное выражение как в произведениях придворных философов, так и у пролетарских уличных проповедников.
Мы не желаем теперь приводить цитаты, характеризующие это настроение, и укажем только на один замечательный факт: мягкость изверга Нерона по отношению к рабам и вольноотпущенникам. Он поэтому находился в постоянной борьбе с аристократическим сенатом, который, несмотря на все свое угодничество перед отдельными влиятельными вольноотпущенниками, требовал всегда самых строгих мер против рабов и вольноотпущенников вообще. Так, сенат требовал в 56 г., чтобы «гордость» вольноотпущенников была сломлена, чтобы бывший рабовладелец получил право опять отнять свободу у таких вольноотпущенников, которые оказались «бесполезными» для своих патронов, т. е. не оказались рабски послушными. Нерон самым решительным образом выступил против этого предложения. Он указал, какое значение приобрело сословие вольноотпущенных, из которого рекрутировались многие всадники и даже сенаторы, и напомнил старый римский принцип, в силу которого, несмотря на все различия, существующие между отдельными классами, свобода все же является общим достоянием. Нерон внес контрпредложение — не уменьшать прав вольноотпущенников и принудил трусливый сенат принять его.
Гораздо труднее было положение в 61 г. Городской префект Педаний Секунд был убит одним из своих рабов. В силу старого аристократического закона за это преступление должны были поплатиться жизнью все рабы, находившиеся в это время в доме, — в данном случае не меньше 400 человек, в том числе женщины и дети. Но общественное мнение высказалось за более мягкое наказание. Народные массы выступили решительно на защиту рабов, и казалось уже, что сенат будет также увлечен общим настроением. Но тогда выступил Гай Кассий, лидер республиканской оппозиции в сенате, потомок одного из убийц Цезаря, и в пламенной речи убеждал сенат не поддаваться страху и не давать место милосердию. Только страхом можно держать под ярмом это отродье человечества. Речь его произвела огромное впечатление, никто из сенаторов не возражал, даже Нерон побоялся выступить и счел более благоразумным молчать. Все рабы были казнены. Но когда республиканские аристократы, которым эта победа придала храбрости, внесли в сенат еще предложение, чтобы вольноотпущенники, жившие под одним кровом с осужденными рабами, были сосланы за пределы Италии, тогда Нерон заявил, что если сострадание и жалость не могут смягчить старый обычай, то строгость его не должна быть еще усилена, и ему удалось провалить это предложение. Нерон также назначил особого судью, который, как рассказывает Сенека, «должен был производить дознание о случаях жестокого обращения господ с рабами и поставить известные пределы жестокости и произволу господ, а равно их скупости при выдаче жизненных припасов». Тот же самый император ограничил размеры гладиаторских игр и зачастую не позволял, как рассказывает Светоний, убивать кого-нибудь во время этих игр. Даже осужденных преступников. Подобные же факты сообщаются о Тиберии. Они ясно показывают бесплодность морализирующей или политизирующей историографии, которая считает своей задачей суждение о людях прошлого на основании морального или политического масштаба нашего времени. Убийца матери и жены, Нерон, дарящий из милосердия жизнь рабам и преступникам, тиран, защищающий от республиканцев свободу, безумный развратник, практикующий добродетели гуманности и благотворительности еще до святых и мучеников христианства, насыщающий голодных, одевающий нагих — сравни его царскую благотворительность по отношению к римскому пролетариату, — защитник бедных и нищих, — эта историческая фигура смеется над всеми попытками мерить ее какими-либо нравственными мерками. Но если трудно и нелепо стараться определить, был ли Нерон, в сущности, хороший или дурной человек или то и другое вместе, как теперь большей частью принимают, то в такой же степени легко понять Нерона и все его деяния, симпатичные и отталкивающие, как продукт его времени и положения.
