Кико удерживает своего друга.

— Али! Безумный! Ты упадешь! Разобьешься! Не смей!

Но Али только скалит свои белые великолепные зубы — единственное, что есть прекрасного в его безобразном лице.

Вечером поздно они возвращаются в замок.

Али, поужинав с чепарами и омыв лицо и руки, идет на кровлю дома, сбрасывает с себя свой бешмет и, присев на корточки поверх одежды, обращается лицом к востоку и шепчет свой яссы-намаз (так называется вечерняя молитва у магометан).

Али — магометанин. Он молится Аллаху и совершает не менее трех раз в день молитву, которой всегда предшествует омовение лица и рук ключевой водой, как это требуется по закону магометан.

А Шуша, в это время ужинающая с бабушкой Илитой и Кико в горнице замка, начинает обычный разговор.

— Заворожил тебя хитрый лезгин, голубь мой, — говорит Шуша, — ты не надышишься на него, Кико. А про бедную подружку Шушу и вовсе позабыл… У меня сердце не лежит к этому татарчонку.

— И у меня тоже, — вмешивается в разговор старая Илита. — Ты, внучка, правду говоришь: уж больно востер да плутоват этот Али. Не нажить бы нам с ним беды!

— Ну, вот еще! Какая там беда, бабушка! Какой же он плут, наш Али! Он — смелый орел, храбрый джигит, — срываются горячие слова с уст маленького князя.

— А по-моему, он хитрая дагестанская лиса, — брезгливо поджимая губы, говорит Шуша.

— А ты — трусливая белка, пугливый заяц, вот ты кто! — вспыльчиво кричит Кико.

— Я трусливая белка?!

И Шуша, вскочив из-за стола, сгоряча топает ногою.

Никто еще в жизни не смел так говорить с нею. Не она ли скачет верхом на лошади, как любой джигит? Не она ли лазит по горам, над безднами, как кошка? Не она ли не хуже любого чепара стреляет в цель?

Шуша в первую минуту вся так и зашлась от гнева. Ее глаза засверкали, как угольки, а губы задрожали от волнения. И вдруг из черных глаз брызнули слезы. Чтобы скрыть их, девочка закрыла разрезным рукавом своей чохи лицо и птицей метнулась из комнаты.

Сконфуженный Кико остался вдвоем с Илитой. Доброе от природы, чуткое сердечко мальчика забило тревогу. За что он обидел Шушу, своего верного, испытанного друга? А что, если бабушка и Шуша правы? Что, если Али только представляется верным и преданным слугою, а на самом деле…

Но тут в щелочку двери просунулось горбоносое лицо с мышиными глазками, засверкали белые зубы, и Али произнес умильно:

— Пойдем во двор, князек, Али показывать будет, как лезгины у нас в аулах ловят диких коней.

Вмиг забыл Кико и Шушу, и все неприятности, и все сомнения, и он стрелою бросился из горницы, увлекая за собою своего любимца.

Сине-черная бархатная ночь повисла над горами. Серебряный месяц выплыл из-за облаков и залил своим млечным сиянием горы.

В его призрачном свете высокие утесы кажутся огромными великанами, а старые чинары с их развесистыми ветвями бросают странные, уродливые тени на уступы скал. Кругом притаился черный лес, а внизу, вся залитая лунным сиянием, дремлет роскошная Алазанская долина с ее поместьями и усадьбами. Красивая, змейкой бегущая по ней река Алазань кажется сверкающим плавленым серебром в сиянии месяца.

И там, далеко внизу, и здесь, в горах, на уступе, под навесом грозного утеса, все сонно и тихо.

Ворота замка плотно закрыты. На страже снаружи замка дремлет чепар.

Черная башня еще более внушительно, нежели днем, высится над стеною замка.

Но что это? Из ее верхнего оконца, находящегося на полторы сажени выше стены, выглянул человек. Вот он быстро делает что-то у окна. Это Али.

Что он делает один ночью в башне? Но вот еще несколько движений, и большой тяжелый моток веревки, развернувшийся, как змея, упал на землю по ту сторону каменной ограды замка. Веревка тихо закачалась от одного своего конца, прикрепленного к окну, до другого, лежавшего на склоне утеса.

Али прислушался — не разбудил ли легкий шорох собак и не привлек ли внимания сторожевого чепара.

Нет. Все по-прежнему тихо кругом. Тогда он нахлобучил папаху по самые брови, вскочил на окно, обхватил руками и ногами болтавшуюся в воздухе веревку и стал быстро и бесшумно скользить по ней вниз, как ловкая обезьяна. Всего несколько секунд — и Али уже на земле по ту сторону замка. Мгновенье постоял он у стены, чутко прислушиваясь к ночным звукам.

Ничего не слышно. Ни сторожа, ни собак.

Тогда Али бросился наверх по горной тропинке, к лесу. По мере приближения его к чаще все быстрее и быстрее делаются его шаги. Странная фигура горбуна теперь, при свете месяца, казалась каким-то маленьким чудовищем. Еще более странная тень его бежала за ним по склонам утесов, ни на шаг не отставая.

Но вот и лес. Черным и мрачным кажется он после облитых лунным сиянием гор. Месяц слабо прокрадывается сюда сквозь густые ветви деревьев, в лесу темно, как в могиле. Али идет на ощупь. Он бывал здесь, очевидно, не раз и знает дорогу. Быстро и уверенно ступают его ноги по знакомой тропинке.

— Кажется, здесь?

Али остановился. Вытер пот, градом струившийся у него по лицу, и свистнул. Постоял, прислушиваясь, и свистнул снова, протяжно и выразительно, на этот раз подражая голосу какой-то птицы. И снова замер на месте, прислушиваясь.

Сначала все было тихо. Только слегка шелестели деревья под легкой лаской ночного ветерка. Вдруг резкий и пронзительный крик филина раздался неподалеку от Али.

— Это ты, Али?

— Я, господин, — тихо ответил тот и прибавил. — Что за ночь! Я ничего не вижу.

— Ступай за нами. Здесь неподалеку наш шалаш. Там и свет, и вино есть, чтобы утолить жажду. Ты устал, вероятно?

— Али на то и горный джайтан, чтобы никогда не уставать. А что касается вина, то разве повелитель не знает, что оно запрещено нам нашим пророком?

— Ты прав, как всегда, Али, — раздался другой голос, более молодой, и чья-то рука опустилась на плечо горбуна.

— Ну, идем скорее… Не здесь же, в темноте, беседовать о деле, — произнес с заметным нетерпением третий голос. И все четверо быстро зашагали по лесной тропинке: Али впереди, три человека за ним гуськом.

Вскоре они увидели огонек, приветливо мигавший из самой чащи.

— Ну, вот мы и дома. Входи, Али, и рассказывай. Времени у нас немного.

— Да, немного. Послезавтра возвращается князь Павле и увезет Кико из замка.

Али стоял посреди шалаша, наскоро сложенного из веток молодых чинар, перевитых диким виноградом. В шалаше на грубо сколоченной скамье стоял небольшой фонарь, а в углу лежала смятая сухая трава да корзина с провизией.

Трое людей вошли следом за Али в шалаш. Один из них был Вано Мичашвили, другой — его сын Давидка; третий, черноглазый юноша лет шестнадцати, высокий и рослый, был второй сын Вано, по имени Максим, похожий на старшего брата как две капли воды.

Вано первый опустился на ворох сена в углу. Сыновья последовали примеру отца. Али почтительно остановился в дверях, скрестив на груди руки.

— Итак, — произнес Вано, хмурясь, — через день приезжает Павле, а ты еще ничего не сделал, молокосос. Хорошо же ты отплатил мне за мою услугу, оказанную тебе и твоей сестре! И за хлеб мой тоже отплатил недурно! Одной услуги требовалось от тебя только, да и та, видно, тебе не под силу. Хвастаться ты только умеешь, паренек. Хорош джигит! Полюбуйтесь на него, дети!

И Вано окинул презрительным взглядом жалкую фигуру горбуна.

Юноша весь затрепетал под этим взглядом. Кровь бросилась в лицо Али.

— Нет, мой господин! — вскрикнул он горячо. — Нет, Али умеет быть благодарным тому, кто спас его от смерти. Не забыл Али той минуты, как ты десять лет тому назад вырвал меня полумертвого из лап свирепого медведя. Помню, как, идя за хворостом, набрел я нечаянно на берлогу медведицы и как та изломала бедного Али в своих лапах и сделала навеки калекою. Помню, как ты подоспел тогда со своей винтовкой и всадил весь заряд в ухо рассвирепевшему зверю… Не забыл я, как спас жизнь Али, и о том не забыл, как ты, после того как умерли родители Али от оспы, приютил его самого и его годовалую сестренку Магуль у себя в доме,… Помнит Али, что тогда же поклялся великою клятвою служить тебе верой и правдой и жизнью, господин…