Пока она писала, сидя за миниатюрным розоватым письменным столиком, Жильберта вдыхала аромат уюта и порядка, вновь с лишённым всякой зависти интересом разглядывала хорошо знакомые и вместе с тем таинственные предметы: на каминной полке Амур-стрелец, указывающий время, две фривольные картины на стене, кровать в форме раковины, покрытая мехом шиншиллы, чётки из маленьких хрупких жемчужин, Библия на ночном столике, две китайские вазы, удачно гармонирующие с мягким серым цветом шпалер…

– Ступай, малыш. Скоро я опять приглашу тебя. Не забудь взять у Виктора пирог для мамы и бабушки. Осторожно, не испорти мне причёску. Я обязательно буду смотреть на тебя из окна. Не смей шагать как гренадёр и не волочи ноги.

В мае месяце, когда в Париж вернулся Гастон Лашай, Жильберта могла похвастаться двумя новыми, прекрасно сшитыми платьями, лёгким пальто, а также новыми шляпками и туфлями. Она изменила причёску, спустив на лоб несколько завитков, – это сделало её банальной. Перед Гастоном она предстала в бело-голубом платье почти до пят. «Знаете, дядюшка, какая ширина у моей юбки: четыре метра двадцать пять сантиметров». Пояс из плотной шёлковой ткани с серебряной пряжкой подчёркивал её осиную талию, которой она не без основания гордилась. Но она машинально пыталась освободить свою красивую мускулистую шею, которой было тесно в воротнике на китовом усе, воротнике «на венецианский манер». Рукава и юбка парусом из полосатого бело-голубого шёлка слегка шуршали, и Жильберта кокетливо поддёргивала пышные рукава.

– Учёная обезьяна – вот ты кто, – сказал ей Лашай. – Ты мне гораздо больше нравилась в старом клетчатом платье. С этим воротником, который жмёт тебе шею, ты похожа на подавившуюся курицу. Посмотри на себя.

Обиженная Жильберта кинулась к зеркалу. Щека была раздута огромным леденцом, прибывшим из Ниццы стараниями Гастона.

– Чего только о вас не говорят, дядюшка, – сказала Жильберта, – но я никогда не слышала, что у вас хороший вкус по части туалетов.

Он с возмущением смерил взглядом эту новоявленную модницу и набросился на госпожу Альварес:

– Отличное воспитание. Примите мои поздравления.

Отказавшись от ромашки, Лашай удалился, и госпожа Альварес всплеснула руками.

– Что ты наделала, бедная моя Жижи!

– Да он сам нарывается, – сказала Жижи. – Должен же он понимать, что я всегда могу ему ответить.

Бабушка встряхнула её за плечи.

– Опомнись, несчастная! Боже мой, когда же ты наконец повзрослеешь? Ведь ты смертельно его оскорбила. Мы из сил выбиваемся, чего мы только не делаем, чтобы…

– Для чего, бабушка?

– Для того, чтобы ты выглядела как можно лучше, чтобы подчеркнуть твои достоинства…

– Но кому это нужно, бабушка? Признайся, что для такого старого друга, как дядюшка, из кожи вон лезть необязательно.

Госпожа Альварес ни в чём не призналась. Не призналась и в том, как потрясло её появление на следующий день жизнерадостного Гастона Лашая в светлом костюме.

– Надевай шляпку, Жижи! Я повезу тебя ужинать.

– Куда? – воскликнула Жижи.

– В «Резервуар», в Версаль.

– Ура, ура, ура! – запела Жильберта и крикнула, повернувшись к кухне: – Бабушка, я ужинаю в Версале с дядюшкой.

Госпожа Альварес ворвалась в комнату, даже не успев снять фартук из сатина в цветочек, и мягкой своей ручкой остановила Гастона и Жижи.

– Нет, Гастон, – просто сказала она.

– Как это нет?

– О! Бабушка, – захныкала Жижи. Госпожа Альварес была непреклонна.

– Побудь немного у себя в комнате, Жижи, мне надо поговорить наедине с господином Лашаем.

Она проводила взглядом Жижи, закрыла за ней дверь и, возвращаясь к Гастону, спокойно встретила его свирепый взгляд.

– Что это значит, тётушка? Почему вдруг сегодня вы так ко мне переменились?

– Присядьте, Гастон, сделайте одолжение, я так устала, – сказала госпожа Альварес. – Ох, бедные мои ноги…

Она вздохнула, помолчала в ожидании, не проявит ли гость интерес к её немощам, и, не дождавшись, развязала свой фартук с нагрудником, под которым оказалось чёрное платье с большой камеей на груди. Она указала Лашаю на стул, а сама тяжело опустилась в кресло, провела рукой по своим чёрным с проседью волосам и скрестила руки на коленях. Спокойный взгляд огненно-чёрных глаз, непринуждённая неподвижность позы – она прекрасно владела собой.

– Гастон, надеюсь, вы не сомневаетесь, что я отношусь к вам с большой симпатией.

Лашай усмехнулся и дёрнул себя за ус.

– И очень признательна вам за вашу дружбу. Но я не имею права забывать о том, что вся ответственность за судьбу Жижи лежит только на мне. У Андре, как вы знаете, нет ни времени, ни желания заниматься девочкой. Наша Жильберта не слишком расторопная девица. Она ещё совсем ребёнок…

– Которому шестнадцать лет, – заметил Лашай.

– Да, ей скоро будет шестнадцать, – подтвердила госпожа Альварес. – С самого детства вы дарите ей конфеты и безделушки. Она к вам очень привязана. А теперь вы приглашаете её на ужин в ресторан и собираетесь везти её туда в своём автомобиле…

Госпожа Альварес прижала руку к груди.

– Клянусь вам, Гастон, если бы речь шла только о нас с вами, я бы сказала: «Везите Жильберту, куда хотите, я отдаю её вам с закрытыми глазами». Но ведь мы с вами не одни… Вы человек известный. На тех, с кем вы появляетесь, все обращают внимание…

Гастон Лашай потерял терпение.

– Хорошо, хорошо, я всё понял! Вы хотите убедить меня, что, если Жижи поужинает со мной, она будет скомпрометирована? Вот эдакая пигалица, у которой молоко на губах не обсохло, да кому она интересна, кто на неё посмотрит?..

– Скажем так, – ласково прервала его госпожа Альварес, – с этого момента Жижи окажется на виду у всех. Где бы вы ни появились, Гастон, это не проходит незамеченным. Про девушку, которая поужинает с вами наедине, уже нельзя сказать, что это девушка как все прочие. А наша Жильберта, пока, во всяком случае, должна оставаться такой, как все. Для вас, конечно, разница невелика: одной сплетней больше, одной меньше, но, уверяю вас, мне будет не до смеха, когда я увижу имя Жижи в «Жиль Блаз».

Гастон Лашай поднялся, прошёлся от стола к двери, потом от двери к окну и только после этого холодно сказал:

– Ну что ж, тётушка, не хочу огорчать вас. Спорить не буду. Берегите вашу внучку. – Задрав подбородок, он смотрел на госпожу Альварес. – Вот только интересно, для кого вы её бережёте? Для какой-нибудь конторской крысы: законный брак, четверо детей за три года и прочие прелести?

– Я по-другому понимаю роль матери, – степенно ответила госпожа Альварес. – Я постараюсь отдать Жижи такому мужчине, который скажет мне: «Я беру все заботы о ней на себя, я обеспечу её будущее». Вы позволите предложить вам ромашку, Гастон?

– Нет, спасибо, я опаздываю.

– Вы хотите, чтобы Жижи вышла попрощаться с вами?

– Не стоит, я увижусь с ней в другой раз. Впрочем, не знаю когда, я сейчас очень занят.

– Ну что ж, Гастон, не беспокойтесь из-за неё. Приятного вам вечера, Гастон…

Оставшись одна, госпожа Альварес отёрла лоб и открыла дверь к Жижи.

– Жижи, ты подслушивала.

– Нет, бабушка.

– Подслушивала, подслушивала. И напрасно. Когда подслушиваешь под дверью, толком всё равно ничего не слышишь и можешь всё понять неправильно. Гастон Лашай ушёл.

– Вижу, – сказала Жижи.

– Будь добра, вымой как следует молодую картошку. Я вернусь и поджарю её.

– Ты уходишь, бабушка?

– Я иду к тёте Алисии.

– Опять?

– Может, ты не будешь делать мне замечания? – холодно сказала госпожа Альварес. – Лучше умой лицо, ты ведь имела глупость плакать.

– Бабушка…

– Что?

– А что, тебе жалко было, чтобы я поужинала с дядюшкой Гастоном в моём новом платье?

– Прекрати! Если ты совсем глупая, пусть уж лучше за тебя думают те, кто на это способен. И надень мои резиновые перчатки, прежде чем браться за картошку.

На целую неделю молчание воцарилось в доме госпожи Альварес, пока в один прекрасный день его не посетила тётя Алисия. Она прибыла в двухместной карете, вся в матовых шелках и чёрных кружевах, с розой на плече. Уединившись с сестрой, они принялись что-то обсуждать с озабоченным видом. Перед уходом тётя Алисия уделила немного внимания Жижи, коснулась её щеки кончиками губ и удалилась.