Мирзо услышал шорох в доме раньше нас. Математик тут же припер дверь в ту комнату, где спал Семецкий, здоровенным брусом. Но звук этот тут же и стих. И мы провели день, тихо перемещаясь по комнатам и говоря шепотом.
От нечего делать я тоже бродил среди поломанной мебели и обнаружил, что в одной из комнат, ровно посередине нее, пол пробит. Я чуть было не полетел вниз, куда вместо меня ливанул дождь старых газет и журналов.
Сто лет назад это были, наверное, книги в твердых переплетах или сборники по статистике какого-нибудь профессора экономики, а я отправил вниз подшивки “Знамени” и “Нового мира” тех журналов, что я читал когда-то в заброшенной библиотеке близ метро “Аэропорт”. Времена поменялись и ценности тоже. Я заглянул вниз и увидел, что на нижнем этаже дыра тоже симметрична моей и в темноте вовсе не видно, в какую преисподнюю отправилась настоящая литература прошлого века.
Потом я нашел шкаф, в котором обнаружился труп крысы высохший и мумифицированный. Рядом были пластиковые корытца, и в них, наверное, раньше была еда, превратившаяся в серый прах. Наличествовали даже бутылки: одна разбитая и вторая просто пустая с выкрошившейся пробкой. Ничего больше тут не было, только в дальней комнате я нашел настоящий письменный стол, заваленный пыльными книгами. Рядом на стене было написано непонятное: “Лукас, я на Ваське”, какая-то белиберда и странные каракули. Там были изображены два человечка друг на друге и странное существо с поднятыми руками справа от них. Этот рисунок явно изображал ядерного мутанта, пришедшего пожрать спящих селян. Для полноты картины неизвестный художник пририсовал ко рту мутанта воздушный пузырь с какими-то стершимися уже от времени словами в нем. На столе стоял старинный телефонный аппарат с диском. Машинально я поднял трубку, и вдруг в ней затрещало. “Черт, что это, подумал я, неожиданная электризация, что ли? Какие-нибудь слабые поля?” И я очень аккуратно положил трубку на рычаги. Утром заявился Семецкий. Как я и думал, предчувствуя стрельбу, он спрыгнул на жестяную крышу и, обежав вокруг дома, нашел себе индивидуальную нору. А теперь снова поднялся по лестнице, идя на звук наших голосов и запах разогретых консервов. Вот начисто не было у этого человека чувства самосохранения, вот что я скажу. Мы вышли и безо всяких приключений добрались до реки. Немного пугало меня только то, что обсыпанная цветочной пыльцой голова моя странно чесалась. Выходило, что идти нужно через Троицкий мост к Марсову полю, чтобы пройти на ту сторону. Так мы и пошли. Семецкий приставал со своими разговорами к Математику, Мирзо молча шел рядом, а мне Владимир Павлович тайком сделал знак поотстать.
Когда мы чуть притормозили, Владимир Павлович тревожно сказал:
- Ты пойми, мы им больше не нужны. Мы были им нужны, когда ты был пилотом. Теперь самолет у нас разбит, и деваться нам некуда. Пилот им не нужен.
- Почему? Шасси можно починить. Нанять питерцев…
- А что им тут пообещать? Проживание в Изумрудном городе? Не смеши. К тому же все равно придется одного, а то и двоих из нас грохнуть. Мы все не поместимся в кабине. Ты посмотри на Семецкого, у него интуиция звериная, чистая, потому что он и сам по себе просто зверек. Все поэты, говорят, звери. Он оттого так и ходит за нами, что звериным своим чутьем понимает: ему нужна защита. Он думает, что мы заменим ему друзей. Но мы исчезнем, а он останется здесь, живой или мертвый. Тут его дом. А вот по дороге в Москву, если у нас, конечно, будет шанс отправиться в Москву, отдуваться в любом случае придется нам с тобой. Или мы станем просто не нужны. Стреляные гильзы и то нужнее, чем мы, - из них можно сделать массу полезных предметов.
- Можно, конечно, стать заправскими слугами-носильщиками. Вот утром они проснутся, и мы побежим и подадим им кофе в постель.
- Слыханное ли дело, чтобы взрослым мужикам подавали кофе в постель? Че ты гонишь? Какой кофе?
- Это цитата какая-то, я не знаю, - пытался я его перебить.
- Все равно, ты умеешь что-нибудь незаменимое делать? Вот то-то. Я нет. Кажется, нет. А ты?
- И что делать?
- Думать, Саша. Молча и тихо думать, как мы можем с ними сжиться. Пока сила на их стороне, и бунт на корабле я не устрою, да и тебе не советую. Надо вступить с ними в симбиоз, сделать так, чтобы нашим упырям было выгодно быть вместе с нами, а не пустить нас в расход при первом удобном случае.
Я сопел, думая, как это я могу быть еще полезен, кроме как бессмысленное вьючное животное. Кофе, что ли, по утрам варить? Да нет тут никакого кофеина, кроме как в таблетках.
- К тому же,- Владимир Павлович, видимо, решил меня добить, - а с чего ты решил, что он из Изумрудного города?
- Он сам сказал, что… - начал было я и осекся.
Ну да, я все время принимал это как само собой разумеющееся. Откуда еще может быть этот человек с его знаниями, с его экипировкой. Вон даже бензин у них свежий, и приборы эти… Откуда такое может быть, где все это может, нет, не храниться, а производиться? А Владимир Павлович прав, ходили разные слухи. Например, у нас в Москве говорили, что есть такая реальная сила бауманцы. То есть на станциях метро и в подземных бункерах рядом с Училищем имени Баумана, которое давно пало университетом, собрались не ученые, а инженеры и образовали свою технократическую коммуну. И в отличие от “чистеньких” университетских, бауманские занимались реальной инженерией, прикладными работами, многажды выходили на поверхность и незримо боролись с “университетскими” за власть. Впрочем, это были только слухи. Мы уже целую вечность жили в мире, в котором все было построено на слухах, да только целую вечность мы научились этим слухам не доверять. Я почесал голову и понял, что у меня активно вылезают волосы. Я лысел, как облученный, но облученным точно не был. Более того, я чувствовал себя гораздо лучше, чем в первые часы на поверхности, и уж куда лучше, чем когда приземлился на нашем спортивном Яке на набережной близ Финляндского вокзала. А потом я с тревогой подумал: “Вдруг мне придется прожить всю жизнь здесь? Что тогда?” Но я утешил себя тем, что жизнь на поверхности, да и в петербургском метро при этих раскладах у меня будет не очень длинная.
Вертя головами, мы перешли мост. И опять ничего опасного мы не увидели: все та же Нева, та же тихая погода и почти стеклянно-ровное течение воды. Мы двинулись к дворцу не по набережной, а по Миллионной, сверяясь с номерами домов. Что-то не понравилось на набережной Математику, и никто с ним, даже наш поэт, не спорил.
Потом в просветы переулков я увидел, в чем дело. Весь берег, набережная и дома были покрыты какой-то переливавшейся на солнце серой слизью, причем слизь эта дышала и пузырилась.
- Что это?
- Да обычная серость! - сказал Семецкий, заметив наше недоумение. - Это ладно, а вот у нас на Марсовом поле огонь двадцать лет подряд горит, и это вам отчего-то не интересно. Или вот слева дом, где Пушкин умер. Хотите посмотреть, где Пушкин умер? Я там, кстати, ночевал, и во мне открылся поэтический дар. Именно там открылся. Ну что, хотите посмотреть?
- Нам это жутко интересно, но давайте мы, дорогой друг, поговорим об этом позже, -ответил Математик. А Владимир Павлович тихо пробормотал:
- Ему Пушкин лиру передал, а мы отдувайся.
Впрочем, мы тут же перестали болтать, потому что вышли на Дворцовую площадь и остановились, крутя головами и озираясь. Посреди площади стояла удивительной красоты колонна. Я был подготовлен к этому виду книгами, но что-то в пейзаже изменилось относительно многочисленных открыток. Колонна-то сохранилась, хотя отчего-то несколько оплыла, как свечка. А на вершине колонны стоял, как сказал бы начальник станции “Сокол”, “ангел в натуральную величину”. Ангел, правда, несколько наклонился, будто раздумывал, прыгнуть вниз или нет.
А, вот оно в чем дело! От какого-то нестерпимого зноя крест оплавился и выпал из рук “ангела в натуральную величину”, а крылья у него сложились. И не ангел теперь стоял на вершине, а непонятно кто, причем попирая торчавший вниз головой крест. Вся площадь вокруг колонны заросла ровной зеленой травой. Эта трава была совершенно зеленая, какая-то неестественно зеленая. Но, впрочем, что я понимал в траве? С чем ее сравнивать? С рисунками в книжках, что ли? Однако трава все же была какая-то удивительно неестественная, будто подстриженная. И вот тут мы встретили настоящего мутанта, и я понял, что нее эти павловские собаки были просто семечки. К нам приближался какой-то повар-переросток. Будь он, как и положено мутантам, слеплен из одних костей и сухожилий, снабжен клыками и все время пускал как бы слюни, тут все было бы понятно. Но это был вполне похожий на человека персонаж, только ростом он вышел знатно - метра два. А то и больше, да. Он был скорее толст, а на лице застыла удивительно неприятная улыбка. Когда он подошел ближе, я понял, что меня настораживает. Он был как бы цельнолитой, одежда на нем, колпак, брюки, ботинки все представляло одно целое с телом, хоть и было разных цветов. При этом это был не человек, а как бы пародия на человека, кукла с гипертрофированным носом и пухлыми руками. В четыре ствола мы ударили по нему из автоматов, но он только радостно помахал нам рукой. Переваливаясь с ноги на ногу, он шел к нам, отсекая от Дворцового моста. И тут уж не до жиру, быть бы живу. Мы бросили рюкзаки и ломанулись вперед по высокой траве.
