И такой бред продолжался часами. Нагромождение кошмаров и ужасов. К счастью, я в свое время плотно сидел на плохой кислоте, так что эти видения не слишком меня доставали, хотя сцена с Джимом Моррисоном, отсасывающим у Адольфа Гитлера, заставила меня призадуматься: если это – мир духов, то чей конкретно? Банды черных лос-анджелесских отморозков с гудящими бензопилами злобно насиловали белых женщин; съемочные группы из Голливуда в полном составе дрочили по моргам; Йоркширский Потрошитель со странной улыбкой на бледных губах бренчал нитками бус из женских глазных яблок; гомосексуалисты с явным садомазохистским уклоном пихали друг другу в задницы новорожденных щенков бультерьера; и опять – шимпанзе, выпердывающие попурри из саундтрека к «Эвите».

Мы вернулись в наши покинутые тела только на третий день. Пока нас не было, люди из племени Бензопилы очень любезно отмыли наши телесные оболочки от говна, мочи, блевотины и бог знает каких еще выделений, так что от нас хотя бы не очень воняло – только слегка отдавало протухшей рыбой или, может быть, неподмытой пиздой. В общем, запах был едкий, из тех, от которых слегка першит в горле: типа запаха жидкости для снятия лака или дохлого хорька.

Поднимаю со льда умирающую щуку, она еще трепыхается, но уже совсем вяло.

Билл завернул останки этого водяного кошмара в газету и убрал в свой докторский чемоданчик, бормоча что-то насчет нормального химического анализа, который мы сделаем сразу, как только вернемся в Лондон.

У Гимпо с собой фотоаппарат. С некоторым смущением прошу его сфотографировать меня с этой щукой. Фотографируемся все по очереди.

Потом прощаемся с нашими новыми знакомыми, желаем им всяческих благ и удачи сквозь культурный барьер, и легкой трусцой возвращаемся к нашему «Форду Эскорту», брошенному на дороге у озера. Тайна веревки, продетой между двумя прорубями, – вот та мудрость, которую мы искали и которую заберем с собой в дорогу. На север.

Обратно – к машине. Гимпо завел мотор, и мы поехали дальше, на север. В зеркале заднего вида я успел разглядеть отражение двух пугливых, застенчивых рыбаков, которые осторожно выглядывали из проруби. Они робко махали нам вслед.

Теперь Z сидит впереди, а я – сзади. Открываю блокнот и записываю все последние впечатления. Гимпо выруливает на пустую дорогу. День сумрачный, тусклый и какой-то усталый. Чувствую на себе пристальный взгляд Элвиса. Развернутая икона лежит лицом вверх на сваленных в кучу куртках. Тут, совсем рядом.

Я включил радио. Какая-то финская панк-рок-команда пела песню под названием «Сексапильный Рой Орбизон»; Меня позабавил этот оксюморон (сочетание противоположных по смыслу слов, если вдруг кто не знает), но от самой музыки стало тошно. Не то чтобы я не люблю панк-рок, просто играли они как-то скучно. Я потыкался по станциям, и Вагнер обрушился из колонок тевтонской лавиной чистого секса. Билл потянулся к рычажку громкости и врубил звук на полную мощность. Дородные валькирии истошно вопили на своем немецком про войну, секс, кровь и смерть. Ощущение было убойное: великолепная нацистская музыка сметает прочь всю тоску и скуку красивых, но нудных финских пейзажей. Теплая, душноватая вонь, разлившаяся по салону, говорила о том, что наш общий друг Билл потихоньку добавил свое духовое соло в оглушительный грохот германской симфонии. Я открыл окно. Закурил финскую сигарету, отхлебнул водки с таинственным синим пятиугольником на этикетке и снова унесся в страну необузданных грез.

Элвис. Кто-то, может быть, спросит: «А почему именно Элвис?» Но отвечать нет нужды: каждому ясно, почему именно Элвис. Однако этот вопрос продолжает свербеть у меня в душе – почему Элвис? – и я знаю, что должен ответить хотя бы тому восьмилетнему мальчику, который сидит в одиночестве в кинотеатре, в маленьком захолустном городишке, в глухой шотландской провинции, на стыке пятидесятых и шестидесятых. Фильм только начался. На экране – грузовичок. Едет по извилистой горной дороге. Нам, зрителям, он виден сзади. Задний борт откинут. В кузове, свесив ноги наружу, сидит парень с гитарой на коленях. И больше я ничего не помню. И тот маленький мальчик тоже не помнит. Как вы, наверное, уже догадались, маленький мальчик – это я сам. Фильм – это «Подручный», а парень в кузове – Элвис.

Я и раньше слышал про Элвиса; знал, что есть такой певец. Но я не знал его песен. И на тот фильм я пошел вовсе не потому, что там играл Элвис – просто я ходил на все фильмы, что шли у нас в кинотеатре. Кино раз в неделю – это было святое. Билет в первом ряду стоил шиллинг. Сиденья были жесткими, деревянными. Моих тогдашних карманных денег хватало как раз на билет, плюс три пенса – пакетик чипсов, плюс три пенса – в ящик для пожертвований в церкви по воскресеньям. В общем, я был без понятия, кто такой Элвис, о чем он поет и что это за человек – для меня это был просто актер, который периодически появлялся в фильмах, и так продолжалось три года, а потом мы переехали в другой город, где вообще не было кинотеатра, и «Битлы» ворвались в мою жизнь.

Когда мне было восемь, тогда еще не было никаких ярких плакатов с портретами поп-звезд, никаких кружек, футболок и календарей; никаких видеокассет и наборов компактов, даже самых простых фотографий на обложках синглов-сорокапяток, – ничего этого не было. Там, где мы жили, для восьмилетнего мальчика был единственный способ узнать что-то про Элвиса: из этих фильмов. Кстати, с тех пор я их и не видел, и у меня никогда не возникало желания их пересмотреть. Да, я все понимаю: с точки зрения всезнающего, все повидавшего, постмодернистского человека, эти фильмы – дерьмо на палочке, и я даже не стану спорить, потому что не знаю, как доказать обратное, но это как раз тот случай, когда и не нужно ничего доказывать.

Но у меня было стойкое ощущение, что через Элвиса ко мне обращаются некие скрытые силы, причем выражалось все это ни в чем-то конкретном, а так – просто в том, что он есть. Тогда я еще ничего не знал о психологической потребности человека в богах и кумирах, но мне хватало простого присутствия Элвиса – причем в любом проявлении: фотография, звук его голоса или просто его имя, эти пять букв, ЭЛВИС, – чтобы что-то во мне раскрывалось и рвалось на свободу. В тот вечер я вышел из кинотеатра, перешел через улицу, купил свои чипсы в уксусе и вернулся домой совершенно другим человеком. Что-то во мне изменилось – уже навсегда.

Шестидесятые годы я пережил в непрестанной борьбе со школой, и Элвису тоже пришлось несладко. Образно выражаясь, мы сражались с ним вместе – каждый на своем фронте. Помню, кто-то сказал, что Элвис уже не такой, как прежде. А потом я увидел трейлер какого-то фильма, где Элвис пел «His Latest Flame», и понял, как он был не прав, этот кто-то. Но уже появились «Битлы», и поменялись прически, и песни Элвиса, если и занимали первые строчки в многочисленных хит-парадах, то уже не так часто, как раньше. «US Male», «Guitar Man»: искренние, добротные, достойные во всех отношениях и настоящие – но уже далеко не первые.

8 января 1965 года: я стою в спальне родителей и смотрю в окно, а диктор по радио объявляет, что сегодня – день рождения Элвиса Пресли. Юбилей, тридцать лет. И я вдруг подумал, что вот где-то в мире есть Элвис, и у него сегодня день рождения, и он, наверное, справляет его со своими друзьями и близкими. И почему-то мне стало так странно.

А потом, в другом времени и в другой комнате, я стоял у другого окна, и диктор по радио сообщил, что Элвис женился на девушке по имени Присцилла. И только теперь, на заднем сиденье «Эскорта», по дороге на Северный полюс, я в первый раз призадумался, а почему, собственно, эти два коротеньких сообщения показались мне такими странными и даже как будто тревожными. Я очень хорошо помню свои тогдашние ощущения, хотя прошло столько лет – четверть века, ни много ни мало. Может быть, это все потому, что они, эти коротенькие сообщения, подтверждали, что Элвис – живой человек, настоящий. Что он – не бессмертный, и тоже стареет. Как все. И у него тоже есть дом, и семья, и повседневная жизнь – как у всех.