ВЕРШИННЫЙ ЗАВЕТ Чуял Степан, Как чесалися руки, Как пир побед На простор хлебосолон. Видел Степан, Как вздымалися струги На груди Разметавшихся волн. Восходил атаман На высокий утес Думать думы свои наяву, — Там на крыльях он нес Свой вершинный завет — Голытьбиный поход на Москву: Не для того ли Затеи задумные На утесе Рожаем высоком, Чтобы наши Победушки шумные До Москвы Докатились наскоком? Ты запомни, утес, Нашу Реченьку Слез. Не для того ли мы, Кровью забрызганные, Голой ратью Идем напролом, Чтоб сиротские души, Измызганные, Встрепенулись Полетным крылом? Ты запомни, утес, Нашу Реченьку Слез. Не для того ли мы Головы буйные Раскачали В была не была, Чтобы наши Разбеги ушкуйные Перелить В славу-колокола? И ты помни, утес, Нашу реченьку слез, — Отпусти, снаряди В час грозовья. Ты поведай, утес, Как бунт волю развез С понизовья. За народ обездоленный, бедный, Да за Русь за сермяжью свою Я о том, Что изжито-изведено, Со слезами о воле пою. Для меня воля вольная слаще И пьянее любви и вина, — Лишь бы жизнь молодецкая чаще Была дружбой единой сильна. Я для дружбы родился Могуч и ядрен, Чтобы мой жигулевский Разгул стал мудрен. Эх, и гордая Удаль моя — Вдовушка. День мой — Ретивый и горячий Конь в бою. Я ли да не знаю, За что свою головушку Буйным бурям отдаю. ПАЛАЧИ СТЕРЕГЛИ Дрожат берега, Берегут берега, Стерегут рога Врага. А Вражьей силы не счесть, — Вся дворянская честь Службу царскую несть Собирается люто: Месть! Месть! Месть! Злоба вражья сильна: У врагов и казна И стрельцов стена. Война! Вой! На! На беду-на войну — Зимовать на Дону Разин с вольницей Тронулся в путь, Чтоб весенней порой Всей сермяжной горой На Москву двинуть Буйную грудь. Да не так-то, эхма! Всем сулила зима Зло предательства — Долю обмана: На казацком Дону — У себя, на дому — Палачи стерегли Атамана. Дворянской стеной За Стрельцовой спиной, Шкуру барскую Жадно спасая, Ощетиненной ратыо, Чернояростной татью Налетела псов Царская стая. Нежданно для сердца Захлопнулась дверца: Взяли Степана, Как малолетку, — К тяжкому дню Он попал в западню. Посадили Степана В железную клетку. Говорят, что земля В этот час роковой Согряслась От сермяжных слез, — Взвыли избы, поля Над отцом-головой, Вздрогнул гневом На Волге утес. Говорят, будто Русь В этот час вековой Затаила Сиротскую месть, Чтобы после, когда Грянет день боевой, Эту месть На врагов перенесть. Так — По грязным Ухабам, На посмешище жабам, По московской — ямской, По дороге лесной Да звериной Войска Повезли Атамана весной — Перелетной весной — До Москвы Топориной. Степи, долины, Трава и цветы — Весенних надежд Разлились океаном. А он, кто делами, Как солнце, светил, Он и в клетке Сидел атаманом. КАЗНЬ СТЕПАНА
И вот — В день июньский Да солнечно-ясный На площади Красной Царской Москвы — Эшафот. Место Лобное пусто. Возле — бояре, стрельцы и народ. Густо. Люди да люди — реки людские Стеклись в человечий поток. Волнуются груди, Как волны морские, Смотрят глаза на восток: Это оттуда На грязной телеге Пыльные кони везут Атамана Степана На помост кровавый, Везут На палаческий суд — На расправу. Гул. Стон. Вой. Рев. Смерть замыкала кольцо. Жуть. Страх. Боль. Кровь. Блестели секиры стрельцов. Все бились плечами, Кричали грачами: «Навеки с холопами будь!» Не славой-речами, А слезы ручьями Текли на чернеющий путь. Ближе телега. Каждый калека, Каждый боярский холоп, Каждый ватажный, Каждый сермяжный — Падали наземь, на лоб, Чтоб В этот час вековой Навеки проститься С отцом-головой. Ближе телега — Гуще возни. Везут человека На плахе казнить. А он — хоть бы что — Стоит, улыбается, Будто смерть его И совсем не касается. Он стоит — Ко столбу На железо прикован. Кровь прилипла Ко лбу. Бровь согнулась подковой. Человека нет выше, И высок его взор иной. Грудь открытая дышит Под рубахой разорванной. И не слышны слова его В гуще рева страшенного: Глушит звон с колокольни Василья Блаженного. Да не столь перезвонны Колокола, Сколь в сердцах перезовны Былые дела. Эх, Степан, Золотая отрада, Удалая твоя голова, Тебе каждая Ласточка рада Принести утешенье-слова: Не забудет голодная рать Тебя в этом Истерзанном рубище, — Будет легче, отец, помирать На глазах тебя любящих. Стала телега У смертного места. И вот — Эшафот. Густо. Шумно. Грудно. Тесно. Рев да стон, Да божий звон — Всё смешалось в гул земли. Сняли цепи со Степана. Повели. Сам поднялся по ступеням, Как всходил на струг. Атаманским взором кинул, Оглядел вокруг: Будто впрямь Не видел долго, Не стоял на берегу. Будто впрямь Смотрел на Волгу, На людскую на реку. То же — солнце. Те же — волны. Но не слыхан плач: Люди тяжким Горем полны. За спиной палач. Воевода — из старших. Плаха. Топор. Дьяк патриарший Читает царев приговор: «Бла-го-сло-ве-ни-ем Церкви святой, По-ве-ле-ни-ем Царя православного Для спасения трона И веры той, Стеньку — Разбойника главного, Вора присущего, Крамолу несущего, За грехи злой резни Круто На плахе казнить, Бесовское рыло, Дабы впредь неповадно Другим Злодейничать было. Яко всяка душа Властям предержащим Повинуется строго. Несть бо власти, аще Не от бога. Анафеме смерть. Аминь». Воевода взглянул На палача на страшенного. Глушит звон с колокольни Василья Блаженного. Пьяный палач Заблестел топором. Дикий, яростный плач Раскатился, как гром. А он, кто на плаху Свою голову нес, И в предсмертный час видел: Там, на Волге, Высокий утес Затаил думу в кровной обиде; Будет время — Сермяжная рать Отомстит разом вскачь она. Эх, красно и легко Умирать, Когда дело навеки раскачено. Так Степан Взглянул спокойно На людской густой простор И без страху Лег на плаху Под сверкающий топор. Казнь свершилась. Солнце скрылось За грозовой тучей, Чтобы гневом Не на милость Грянуть местью круче. Помня волжскую привычку, Грянуть кличем: «Мрази, на! Нна, возьми — Сарынь на кичку! За Степана Разина! Станем помнить Солнце-Стеньку: Мы — от кости Стеньки кость, И, пока горяч, Кистень куй, Чтоб звенела молодость». |
