— То есть вы утверждаете, будто знаете слишком мало? — ровным голосом произнес Кок, хотя мысли его метались, подобно хорьку, пытающемуся ухватить за горло кролика. Было видно, что сэр Эдвард пытается оценить своего противника.

— Я лишь хотел сказать, что лорд Солсбери рассказывал мне крайне мало, и теперь я должен понять, чем это для меня чревато. Но я привык действовать согласно расплывчатым указаниям Сесила. Вы же, как мне кажется, еще новичок в этом деле.

— Вы так легкомысленно относитесь к собственной жизни, что готовы, по вашему собственному признанию, рисковать ею, причем ради того, чего сами толком не знаете? — торопливо уточнил Кок. При этом его рыбий взгляд не выражал никаких эмоций.

— Отлично, сэр Эдвард, отлично, — ответил Грэшем. — Похоже, мы с вами поменялись местами. Ваши вопросы стали заметно короче, а мои ответы заметно длиннее. Если так будет продолжаться и дальше, я буду все больше и больше раскрывать перед вами свои карты… Не так ли вы ловите в ловушку свидетелей?

— Я не ловлю свидетелей, — язвительным тоном возразил Кок. Грэшем промолчал.

Повисла пауза. Первым заговорил сэр Эдвард.

— Закон и справедливость куда важнее для меня, чем вы можете подумать, — произнес он.

— Откуда вам известно, что я думаю? — спросил Грэшем.

— Только не нужно ловить меня на слове.

— А разве не этим занимаются законники?

— И после этого вы воображаете себя стражем закона?

— Я ничего не воображаю. Просто мне не чуждо самоуважение, — съязвил Грэшем.

Выпад. Укол. Защита. Выпад. Грэшем почувствовал, что входит во вкус. Кок также заметно оживился, его старческое тело буквально исходило энергией. Он говорил презрительно, бросая в лицо Грэшему резкие слова.

— Говорите, самоуважение? «Самолюбование» будет куда правильнее. Это все, что у вас есть. Закон говорит, что уважение распространяется на всех, ибо все люди наделены правами. Ваше самоуважение — это самомнение и тщеславие. Всего-навсего.

— Верно, — согласился Грэшем. Лучший способ обезоружить противника — признать, что он говорит правду. — Однако моя забота о собственных интересах — всего лишь защита от тех, кто, как вы, проповедует закон и порядок, при этом скрывая за напыщенными фразами свою алчность и гордыню.

— Неубедительно, — отмахнулся Кок.

— Честностью от продажности себя не защитишь. Так было всегда. Честность делает человека слабым.

— Честность закона — его сила! — с жаром воскликнул Кок.

— Была бы, будь закон на самом деле честен.

— Слабый довод! — презрительно бросил Кок.

— Верно, — в очередной раз согласился Грэшем. — Слабый — как те несчастные, которых терзают в суде. Разница лишь в том, что вы утверждаете, будто честны по отношению ко всем людям, в то время как сами, окружив себя прихлебателями, ищете выгод и благополучия. А я знаю, как быть честным перед самим собой.

Похоже, эти его слова задели Кока. Но почему? Не потому ли, что под наносным высокомерием когда-то скрывался достойный человек и Грэшем, сам того не подозревая, напомнил ему о том, что он хотел бы забыть, о некоем предательстве проповедуемых высоких принципов?

— Так ради чего же вы живете, сэр Генри? — спросил Кок с презрением и нескрываемым страхом.

— Ради собственной чести, сэр Эдвард! — ответил тот с достоинством, непостижимым для Кока, привыкшего иметь дело лишь с бумажным крючкотворством. — И когда смерть придет ко мне, я буду в состоянии сказать: несмотря на все глупости, которых я немало совершил в этой жизни, благодаря мне свершались и добрые дела. Я буду в состоянии сказать: несмотря ни на что, я не позволял ударам судьбы взять надо мной верх, я берег свою честь, берег самоуважение и гордость.

Было видно, что Кок пытается ему возразить. Он уже приготовился что-то сказать, но слова словно застряли у него в горле и так и не вырвались наружу. Правда, какое-то время спустя сэр Эдвард все же заговорил:

— То есть вы надеетесь, что умрете счастливым человеком? Я правильно вас понял, сэр Генри? — Кок попытался вложить в свои слова весь сарказм, на какой был способен, однако это ему плохо удалось.

— Счастливым не умирает никто. Я надеюсь умереть в мире и согласии со своей честью, сэр Эдвард. А вы? Притворяетесь, будто служите закону, в то время как служите самому себе. Я надеюсь умереть с честью. Вы же отойдете в мир иной со своим имуществом.

После этих слов воцарилось долгое молчание.

— Впрочем, какая разница, — произнес Грэшем едва ли не сочувственно. — Как вы сами видите, нам следует держаться друг друга.

— А вы способны работать со мной по этому делу? — К Коку вернулось былое самообладание. Предшествующий разговор был неудобен, он порождал ненужные мысли, и потому его следовало прекратить. Нет, не забыть, но задвинуть куда-нибудь подальше, чтобы он не мешал делам сегодняшнего дня. Отличная мысль, подумал Грэшем, просто превосходная.

— При необходимости я готов сотрудничать хоть с самим дьяволом, — ответил сэр Генри. — В конце концов, я был близок к этому, когда согласился работать с Робертом Сесилом… Итак, как уже говорилось выше, давайте ближе к делу!

Они посмотрели друг на друга. И снова первым не выдержал Кок. Он отвел взгляд и стал бестолково перебирать разбросанные по столу бумаги.

— Хорошо. Действительно, давайте перейдем к делу. Я имею в виду украденные письма. У лорда Солсбери имелись шпионы, — произнес Кок и, выразительно изогнув бровь, посмотрел на Грэшема. — Причем другие, не только вы… Согласно их показаниям, к краже причастен один книготорговец из Кембриджа. Как вы понимаете, это только слух — и слух, который основан лишь на одном-единственном случае, когда некий человек, выдававший себя за книготорговца, вполне возможно, пытался продать письма одному из агентов Сесила, и не исключено, что это и есть те самые бумаги, которые вы ищете. Это одна из причин, заставлявшая графа полагать, что вы можете помочь нам, если учесть, как хорошо вы знаете Кембридж.

— А как звали этого книготорговца?

— Одну минуточку, сейчас посмотрю. — С этими словами Кок принялся рыться в бумагах. — Ага, нашел. Корнелиус Вагнер. Какое, однако, странное имя…

Внезапно сердце Грэшема словно сжала ледяная рука. Корнелиус Вагнер… В Кембридже не было ни одного книготорговца с таким именем. Всех тамошних книготорговцев он знал наперечет. Корнелиус Вагнер. И все же это имя он где-то слышал. Вот только где?

— Я надеялся встретить вас вместе с сэром Томасом Овербери, — продолжал тем временем Кок, — но он, похоже, задерживается…

В этот момент за дверью послышался какой-то шум, потом крики, за которыми последовал глухой удар. Дверь с треском распахнулась, и слуга, только что заглядывавший в комнату, влетел в кабинет — судя по всему, благодаря пинку, полученному от стоявшего за ним мужчины. Через весь лоб у слуги тянулась кровавая ссадина, он плакал от боли и унижения, размазывая по лицу одновременно и слезы, и кровь, отчего с руки ему на рубашку стекала розоватая жидкость.

— Сэр!.. — обратился он к хозяину. — Мне, право, жаль, однако…

Кок поднял руку, приказывая ему замолчать. Парень поднялся на ноги. Одна штанина была разорвана от колена и до ступни. Однако слуга нашел в себе силы склониться в учтивом поклоне.

— Можешь идти, — произнес Кок, переводя взгляд на фигуру в дверном проеме.

— Наглый щенок! — рявкнул сэр Томас Овербери, когда слуга, прикрывшись на всякий случай руками от новых тумаков, юркнул мимо него.

Поскольку Роберт Карр был близок к королю Якову, то большая часть писем на имя короля переходила, даже не будучи вскрытыми, к нему. Карр, чей ум не шел ни в какое сравнение с его божественной внешностью, передавал их дальше — тоже не вскрывая — своему старому другу, сэру Томасу Овербери, который затем и диктовал ответы на них. Это казалось более чем разумным, ибо мозгов Овербери с лихвой хватило бы на них обоих. Высокого роста, резкий на язык, сэр Томас хорошо освоил роль серого кардинала, стоящего за одним из королевских фаворитов, что не могло не прибавить ему гордыни и тщеславия. Вскоре даже самые сдержанные люди при дворе отзывались о нем как о невыносимом гордеце. Король терпел Овербери лишь потому, что был влюблен в Карра, хотя в глубине души не доверял ему. Королева Анна, не отличавшаяся ни умом, ни красотой, ненавидела сэра Томаса всеми фибрами души. Годом ранее, в одну из редких минут, когда она решилась продемонстрировать свою власть, Овербери был вынужден бежать в Париж. Ему позволили вернуться лишь по той причине, что в его отсутствие Карр манкировал обязанностями, возложенными на него королем. Мир, однако, оказался хрупким и ненадежным.