И тут Плетня осенило и он вдруг сразу всё понял.

— Как, ты говоришь, тебя зовут? Протас, а имя, я не расслышал? — спросил он, уже наверняка зная ответ.

— Паха, — ответил Протас. — Щас прогон должен пойти, ну или вечером с нового корпуса, что сука и всё такое. Не при делах я, клянусь. Да и я здесь только до понедельника. Хозяин появится, и меня в одиночку переведут, так что я вас долго не стесню.

Плетень был в шоке от своёго открытия и не мог ничего сказать. Но наступившую тишину нарушил другой заключённый.

— Мы и сами здесь до понедельника, — сказал он. — Да ты не оправдывайся тут перед нами, при делах, не при делах. Или боишься, что мы ещё тут бить будем? Спрашивается-то с человека только один раз, а с тебя уже получили. В прогоне том же не будет сказано, чтоб порвать тебя?

— Нет, — покачал головой Протас.

— Ну вот, — продолжил тот заключённый, — только в курс ставят, чтоб знали, с кем имеем дело. Или будут иметь те, к кому дальше заедешь.

— Да он в одиночку, говорит, поедет, — наконец пришёл в себя Плетень и подал голос. Он видел, что даже все четверо видавших виды завхозов зоны и председателей СДП, собравшихся здесь, смотрят на новоиспечённого опущенного не как на пидора. Уж больно вид у него был солидный и чувствовалось, что он человек сильный, хоть и упал духом. К тому же Плетень уже всё понял, и как малява к куму попала, которую сам же ему и отдал, и чьи конфеты он ещё тут употреблял, шедшие на ту шалаву Ольгу с восемь семь. У него внутри что-то даже шевельнулось, и он показал Протасу на место, далеко не возле параши. Он прекрасно понимал, почему так поступил. Не из чувства своей вины за то, что произошло с Павлом, и не из чувства солидарности. Хоть у самого только что сошли все синяки от избиений, он не испытывал никакой жалости к людям. Просто он сознавал, что если этого Протаса щемить и он будет везде кричать о беспределе, то если начнутся большие разборки по этому делу с малявами, они коснутся и его самого, и ещё неизвестно, чем всё закончится. Поэтому, как бы не чесался язык Олега сказать Протасу, что он трахал его девчонку, а теперь вроде как имеет право трахнуть его самого, он лишь ободряюще кивнул ему и сказал:

— Ложись, спи, не бойся, тебя здесь никто не тронет. Жизнь разберётся, кто есть кто.

Бандеру привезли на МОБ, расположенный на территории первого СИЗО летом 97-го года. До освобождения ему оставалось всего несколько месяцев и он с юмором думал, что лагерное начальство решило подлечить его для будущих боевых действий. Ехать он уже никуда не хотел, дышал уже свободой и позабыл обо всех своих чувствах и переживаниях из-за женщин, мысли о которых преследовали его месяцами и годами. Помнить, он всё же помнил, и Сашку, которая у него была в момент ареста и из-за которой он несколько первых месяцев переживал, что снюхается с кем-нибудь, пока его нет. Потом, когда она перестала его навещать и он уже успокоился, появилась в тюрьме Ольга Шеляева, по которой он ещё долгое время сходил с ума после того, как его увезли в зону, а она осталась в тюрьме, где с ней крутил роман Солома. Помнил он и сестру своёго соседа по проходу в бараке Огонька, которая год назад приезжала к нему на родительский день и в которую Бандера опять влюбился с первого взгляда ещё до того, как она заговорила с ним своим нежным, женственным голосом. Теперь всё было уже позади, и когда он увидел первую же красивую медичку в Межобластной больнице, он уже не запал на неё всей душой, а смотрел теперь похотливо, зная, что через два с половиной месяца у него таких девушек будет много. А если захочет, то приедет сюда и соблазнит и эту. Хотя в этом он даже сомневался, что он захочет ехать за сто километров к этой медичке, когда таких же и даже лучше полно и в его городе. Но пока ничего лучшего не было, и он с похотливой улыбкой пристал к этой.

— Как мне к вам обращаться? — спросил он, чуть ли не в открытую смотря на её грудь. — Гражданка начальник?

— Наталья Юрьевна, — ответила девушка, не реагируя на его тон и взгляд уже по привычке, таких зеков здесь было множество за время её работы.

— Вам так идёт военная форма, Наташа Юрьевна, — сделал Бандера ей комплимент, увидев под её белым халатом военный китель. — Через два месяца выйду на свободу, обязательно женюсь на военной. Форма очень возбуждает.

Очевидно, такие слова девушке говорили уже не один десяток раз и она даже бровью не шевельнула ни на комплименты, ни на томный тон Бандеры. Записав его данные в журнал, она спокойно позвала следующего, даже не удостоив своёго обольстителя взглядом. Но Бандере это было уже всё равно, скоро свобода.

Пройдя в отделение, он заметил среди снующих между палатами людей знакомую фигуру и, догнав её, удивлённо произнес.

— Потап? Ты чё здесь делаешь?

— Здорово, Виталь, — поздоровался Потап. — Лечусь, вот.

Бандера был очень удивлён и не обратил внимания ни на свой глупый вопрос, ни на не менее глупый ответ. Потап был простым мужичком, не из тех, кто выезжал с лагеря на больничку для общения или по делу. Но в данный момент он уже должен был быть на свободе, так как его срок заканчивался на три месяца раньше Бандеры. К тому же он был настоящим мастером всяких жалоб и заявлений, и когда Бандера уходил на этап в зону, Потап ждал ответ на очередную жалобу в вышестоящий суд или что-то в этом роде.

— Вижу, что не на заработки приехал, — сказал он. — Тебе что, по касачке сроку добавили, что ли? Ты ж уже откинуться должен был. Не поверю, что ты мог раскрутиться.

— Да не-е, я ж на пересуд подавал, — с гордостью ответил Потап, — дали двушку. Потом освободился, ещё на полтора залетел. Меня с двадцатки привезли.

— Так ты уже второй срок досиживаешь? — восхищённо спросил Бандера.

— Да не-е, — с грустью ответил Потап. — Только начал. До суда ж под распиской ходил, как закрыли сразу почти в зону, бля, увезли, — но тут лицо Потапа немного просветлело и он хитро улыбнулся. — Но я и отсюда уже написал, в Москву отправил. Так что ещё не вечер…

— Не сомневаюсь, — подбодрил его Бандера. — Так ты, значит, ещё вольными пирожками серишь? Рассказывай, чё там нового в городе?

— Да не слишком вольными, два месяца уж почти, — поправил Потап. — А ты чё, с воли вестей не получаешь, что ли?

— Да так, поверхностно только. Те, кто при делах, сюда редко попадают. В основном сами только кто чё услышат. А пацанов наших всех убили. Родители только приезжают иногда, но они никаких движений не знают.

— Ну а я чё? Ты ж знаешь, я сам никуда не лезу, так, если только, где чё украсть, — оправдывался Потап, потом вдруг вспомнил то, что может быть интересным Бандере и, встрепенувшись, выпалил: — А помнишь, ты с Протасом общался с восемь семь? Знаешь, что с ним стало?

— Угу, — спокойно кивнул Бандера, будто ему это было безразлично.

— И что нагнали его сразу поле этого прямо с зала суда знаешь?

Бандера молча кивнул, задумавшись о чём-то своём. То, что Протаса освободили, ограничившись отсиженным, его не интересовало. Брат и друзья были давно мертвы, доить его было некому и ходили слухи, что он всё равно уехал куда-то из города.

— Не, ну всё равно, ты прикинь, да? — продолжал Потап, немного обиженный тем, что не смог рассказать Бандере ничего нового. — За три дня до свободы опустили, три дня не досидел…

— Слышь, — перебил его Бандера своими мыслями. — А Юрика этого помнишь? Ты касачку ещё писал ему и подельнице его? Чё с ним было, когда я ушёл?

— Конечно помню, — ответил Потап и не без гордости добавил: — Ему по касачке на доследствие отправили. Ты прикинь? Он месяцев восемь только отсидел, и под чистую нагнали. Я сам ох…ел. Оправдали полностью. Видать бабок папаша его отвалил немерено…

— А тёлку его? — поднял голову Бандера, с интересом смотря на Потапа.

— И тёлку тоже, — восторженно рассказывал Потап, обрадовавшись тому, что хоть чем-то смог удивить Бандеру. — Кстати, ты знаешь, что она за Солому замуж вышла? — спросил Потап и, увидев вытянувшееся лицо Бандеры, восторженно продолжил: — Я сам ох…ел, когда узнал. Она прямо на двадцатку к нему приезжала расписываться. Ты прикинь, как он её раскрутил на тюрьме? А Юрик этот, лох рогатый. Я как на двадцатку пришёл вот щас, узнал, чуть со шконки не ё…нулся… на свиданки к нему ездит…