Вот так, не обладая никакими способностями, Дюбуа заключил с англичанами договоры, противоречащие интересам Франции и благу всей Европы, особенно же невыгодные Испании; вот так, точно по мановению, началось и мгновенно выросло до чудовищных размеров влияние Дюбуа, который, внезапно возвратясь из Англии и получив должность государственного секретаря, ниспроверг все советы, чтобы сбросить маршала д'Юселя и совет по иностранным делам и захватить переговоры в свои руки. Потребовав такую награду за проведение их, заставив герцога Орлеанского оценить всю их деликатность, всю ловкость, с какой он их провел, результаты, которые они принесли — не принесли же они никаких, — Дюбуа сумел убедить своего господина в том, что тот должен доверить иностранные дела одному ему, чтобы поддержать и укрепить глубокое доверие англичан, которое настоятельно нужно сохранить; для этого с них следует снять путы в лице маршала д'Юселя, Канийака и совета, каковой Дюбуа хотел устранить, чтобы все дела проходили через один-единственный канал, благоприятный для английского посла, к которому он не мог бы испытывать ни малейшего недоверия. Ну. а от государственного секретаря к прочим должностям дорога была скорой и легкой. Война, которую Дюбуа затеял против Испании[197] без какой-либо, даже самой ничтожной, причины, вопреки насущным интересам Франции и даже глубоко личному интересу герцога Орлеанского, с единственной целью уничтожить в угоду англичанам испанский флот,[198] была ценой за получение кардинальской шапки, а она тут же проторила ему дорогу к должности первого министра.

Но ежели кто-то удивится, как Дюбуа, не обладавшему никакими способностями, удалось столь скоро преуспеть с заключением двойного брака[199] после того, как он так развернулся, достиг таких высот благодаря Англии, принес ей в жертву Францию, а еще более Испанию, да еще при тех личных предубеждениях, какие питали в Испании к герцогу Орлеанскому и до того, как он стал регентом, и после, то тут как раз все легко объясняется. Пусть испанский король был предубежден против герцога Орлеанского из-за того, что ему перед смертью Людовика XIV наговорила принцесса дез Юрсен, пусть чувствительные удары, чтобы угодить англичанам, нанесло ему во время Регентства министерство Дюбуа, все равно ни один человек не был привязан к своему королевскому семейству и к своей родной нации так кровно и неразрывно, как Филипп V. Это живое и никогда не умиравшее чувство было причиной его неутолимых страданий из-за Франции и всегда понуждало горячо желать нерасторжимой связи и союза с нею. Надежда на это явилась у него, когда ему было сделано предложение относительно брака Людовика XV; он воспринял его как исполнение сокровеннейших своих желаний, так что никакие условия вроде одновременной женитьбы принца Астурийского ничуть не смогли его охладить. С другой стороны, королева, также страстно желавшая, чтобы ее старший сын прочно и основательно утвердился в Италии — и из любви к этой стране, и из тщестлавия, а также чтобы ей было куда удалиться после и избегнуть судьбы вдовствующих испанских королев, всегда ужасавшей ее, — понимала наравне со своим супругом, что такое невозможно будет без согласия императора и что только английский король, бывший тогда в прекрасных отношениях с венским двором, мог вынудить последний благоприятствовать этому; Испания же могла надеяться на содействие Англии только с помощью герцога Орлеанского и даже аббата Дюбуа, поскольку они были связаны с Георгом и его министрами. Вот и все чудеса, вот почему оба эти брака были заключены так легко и быстро, а вся ловкость аббата Дюбуа выразилась в том, чтобы замыслить и решиться предложить их. Все это было для меня совершенно очевидно в Испании,[200] и еще я увидел, что отношение короля Испании и его министров к герцогу Орлеанскому не улучшилось — и королевы тоже; это сквозило, несмотря на все меры и все строжайшие предосторожности, так что, как бы ни старались они скрывать свои чувства, для меня их старания были завесой не толще кисеи; то же самое отношение я чувствовал и у маркиза де Гримальди. Такова разгадка пресловутых чудесных способностей Дюбуа.

Еще определеннее они проявились в его манере править, когда он стал подлинным хозяином государства. Все его старания, направленные на то, чтобы его господин, чью переменчивость он отлично знал, не выскользнул у него из рук, направлялись на постоянную слежку за герцогом Орлеанским, дабы постоянно быть в курсе, что он делал, с кем виделся, сколько времени и кому уделил, каково его настроение, выражение лица, что он говорил после каждой аудиенции или увеселения, кто там был, с кем и о чем он разговаривал, а потом сопоставлять все эти сведения; особенно же Дюбуа усердствовал в том, что запугивал людей, нагонял на них страху, чтобы никто не набрался храбрости пойти прямиком к герцогу, и предотвращал поползновения всякого, кто возымел бы такую дерзость, не имея на то его дозволения и согласия. Слежка эта заполняла все его дни, на результатах ее он основывал все свои действия, а еще его заботой было держать всех без исключения в ежовых рукавицах, прибирать к рукам все-дела, милости, даже самые пустячные, — и проваливать все, что посмели попытаться провести помимо него; тех же, кто пытался это сделать, он не прощал и безжалостно преследовал. Эти труды, а также некоторые необходимые занятия, связанные с отдачей распоряжений, съедали все его время, так что он был практически недоступен, за исключением редких публичных аудиенций и немногочисленных аудиенций, которые он давал иностранным послам. А поскольку большинство посланников не могло пробиться к нему, то они ловили его на лестницах и в других местах, когда он куда-нибудь шел, и потому он старался тайком пройти там, где нельзя было с ними встретиться. Однажды он бросил в огонь огромное количество запечатанных пакетов, пришедших отовсюду, и потом радостно вскричал, что вот теперь он ознакомился с их содержанием. После его смерти у него нашли тысячи таких пакетов, даже не распечатанных. Таким образом, все дела оказывались запущенными, и никто, даже иностранные послы, не смел пожаловаться на это герцогу Орлеанскому, а он, предаваясь удовольствиям и все время раскатывая из Версаля в Париж и обратно, отнюдь не давал себе труда подумать о них, радуясь, что обрел свободу, тем паче что его портфель всегда был заполнен всякими пустяками, чтобы было чем заняться с королем; представлялись же королю лишь уже принятые решения о расходах, прошения о должностях и свободных бенефициях. Почти ни одно дело не решалось, и все они пребывали в полнейшем беспорядке и хаосе. Чтобы так управлять, больших способностей не требуется; все труды первого министра заключались в том, чтобы сказать по несколько слов каждому из министров, возглавляющих ведомства, уделить известное внимание депешам и отобрать из них для совета с королем самые малозначащие, а остальные небрежно просмотреть с герцогом Орлеанским и отложить в сторону, не приняв никакого решения; основными же его занятиями были шпионство, изучение донесений слуг герцога Орлеанского и обдумывание всего этого, парирование возможных неприятностей, козни и махинации; его вспышки бешенства с проклятиями и сквернословием, от которых не были избавлены ни мужчины, ни женщины любого ранга и достоинства, спасали его от множества аудиенций, потому что люди предпочитали идти окольными путями, действуя через мелких чиновников, а то и проиграть свое дело, лишь бы не подвергаться ярости и оскорблениям Дюбуа. Здесь уже были приведены образчики его поведения, дающие, правда, слабое представление о том, что происходило на многолюдных аудиенциях, даваемых послам, прелатам, дамам и самым разным высокопоставленным лицам, а также офицеру, которого я прислал из Мадрида с брачным контрактом короля.

Сумасбродные выходки, которые кардинал Дюбуа позволял себе на публике, особенно после того, как стал хозяином государства, могли бы заполнить целую книгу. Я приведу тут для примера только некоторые. В бешенстве он иногда бегал по комнате, а потом перебегал в другую и носился там по столам и стульям, ни разу не ступив на пол; герцог Орлеанский часто бывал очевидцем подобных случаев и неоднократно рассказывал мне о них.