Я часто виделся с дофином с глазу на глаз и вслед за тем сразу же рассказывал о наших беседах герцогу де Бовилье. Воспользовавшись его советом, я говорил с дофином обо всем. Принц был по-прежнему исполнен терпения и человеколюбия и нисколько не ожесточен; он не только легко и охотно вникал во все, что я выкладывал ему о событиях и людях, но сам побуждал меня продолжать и поручал докладывать ему о многих вещах и многих лицах. Он давал мне памятные записки; возвращая их, я отчитывался ему в том, о чем он осведомлялся, а также вручал докладные записки, которые он оставлял у себя и потом, возвращая, обсуждал их со мною. Всякий раз, собираясь на аудиенцию, я набивал карманы кипами бумаг и частенько посмеивался про себя, когда входил в гостиную и видел там множество людей, которые были сейчас у меня в кармане, а им и в голову не приходило, какие споры разгорятся вскоре о каждом из них. Дофин располагался тогда в одном из четырех просторных помещений на том же этаже, где гостиная; эти покои потом, когда двор уехал в Фонтенбло, подвергли перестройке; поводом для этого явилась болезнь г-жи принцессы де Конти: королю трудно было взбираться к принцессе по маленьким неудобным ступенькам, и он распорядился построить большую лестницу. Опочивальня принца расположена была на этом самом месте; изножие кровати было обращено к окну; в алькове, с той стороны, где камин, находилась незаметная дверь в гардеробную; через нее-то я и входил; между камином и одним из двух окон стояло небольшое рабочее бюро; напротив — входная дверь, а позади кресла, в которое садился дофин за работой, и бюро имелась еще одна дверь, которая вела в смежный покой, принадлежавший дофине; между окнами стоял комод, в коем хранились только бумаги. Перед тем как дофин присаживался к бюро, мы всегда успевали поговорить минуту-другую; затем он приказывал мне сесть напротив него. Освоившись с дофином, я однажды, в первые минуты, когда мы еще беседовали стоя, осмелился заметить ему, что лучше было бы, если бы он запер дверь позади себя на засов. Он возразил, что дофина не войдет, что она никогда не заглядывает к нему в эти часы. Я отвечал, что боюсь не столько самой дофины, сколько ее свиты, всегда столь многочисленной. Но он заупрямился и не пожелал запирать. Я не посмел настаивать. Он сел за бюро и велел мне также занять обычное место. Мы долго работали, затем разбирали бумаги: он отдал мне свои, и я рассовал их по карманам, а сам он взял бумаги у меня и часть их запер в комод, остальные же, вместо того чтобы упрятать в бюро, небрежно бросил на него; оборотясь спиной к камину, он о чем-то заговорил, держа в одной руке бумаги, в другой ключ от бюро. Я стоял перед бюро и одной рукой шарил по нему в поисках какой-то бумаги, другая же была у меня также занята бумагами, как вдруг дверь напротив отворилась и вошла дофина. Никогда не забуду, как переглянулись мы трое — слава Богу, дофина была одна! — в какое пришли изумление и как старались скрыть свои чувства. Уставившись друг на друга, застыв наподобие статуй, мы все трое в замешательстве молчали так долго, что за это время можно было бы не торопясь прочесть «Отче наш». Принцесса опомнилась первая. Неверным голосом она сказала, обратившись к мужу, что не имела понятия о том, что он находится в столь приятном обществе, и улыбнулась ему, а потом мне. Прежде чем дофин ответил, я успел также улыбнуться и опустил глаза. «Поскольку я в самом деле не один, — также с улыбкой произнес принц, — оставьте нас». Мгновение она смотрела на него, улыбаясь еще пуще, а он отвечал ей взглядом и улыбкой, затем она взглянула на меня уже смелее, чем вначале, сделала пируэт и вышла, затворив за собою дверь, от которой все это время не отходила дальше, чем на ширину порога. Я в жизни не видывал у женщины столь удивленного лица; не побоюсь также сказать, что никогда не видывал, чтобы мужчина был так сконфужен, как принц, даже после ее ухода; и если уж говорить все, как есть, никогда в жизни я не пугался так, как испугался, увидев ее; я успокоился, лишь когда понял, что она без свиты. Едва за дофиной затворилась дверь, я обратился к дофину: «Итак, ваше высочество, не лучше ли было запереть дверь на засов?» «Вы были правы, — отвечал он, — а я ошибался; но никакой беды не произошло: к счастью, она была одна, и я ручаюсь вам в ее скромности». «Я ничуть не тревожусь, — возразил я, хотя на самом деле мне было все же не по себе, — но чудо, что она пришла одна. Будь она со свитой, вас, может быть, отчитали бы в наказание, а вот я пропал бы безвозвратно». Он еще раз признал свою вину и твердо обещал, что все сохранится в секрете. Дофина не просто застигла нас наедине, в то время как о наших свиданиях никто на свете не догадывался; она застала нас за работой, поймав, так сказать, с поличным. Я прекрасно понимал, что она не выдаст дофина, но боялся, что теперь он станет с нею откровенней и начнет рассказывать то, что раньше держалось в глубокой тайне. Как бы то ни было, тайну эту хранили так хорошо, а если и доверяли, то столь надежным людям, что она никогда не получила огласки. Я более не настаивал; мы покончили с бумагами, я рассовал их по карманам, принц убрал свою часть в бюро. После короткого разговора я по обыкновению удалился тем же путем, что и пришел, через гардеробную, где в одиночестве поджидал меня Дюшен. Отчитываясь в наших трудах герцогу де Бовилье, я рассказал ему о приключении; сперва он побледнел, но успокоился, едва я сказал, что дофина была одна, и осудил неосторожность с засовом; однако он тоже заверил меня, что тайна будет соблюдена. После этого случая дофина нередко улыбалась мне, словно желая о нем напомнить, и проявляла ко мне подчеркнутое внимание. Она очень любила г-жу де Сен-Симон, но ничего ей не рассказала. Меня она, в общем, боялась, потому что герцоги де Шеврез и де Бовилье, чья строгая и серьезная манера поведения была ей чужда, внушали ей большие опасения, а между тем ей было известно о моих тесных связях с обоими. Ее тяготили их суровые правила, их влияние на дофина; неприязнь, кою питала к ним г-жа де Ментенон, тоже способствовала настороженности дофины; кроме того, она, будучи по натуре робкой, трепетала, видя, в каких доверительных и коротких отношениях состоят они с королем. У нее был весьма деликатный повод опасаться, как бы они, особенно герцог де Бовилье, не повредили ей в глазах ее супруга, а может быть, и в глазах самого короля; она не знала — и никто не посмел бы ей об этом сказать, — что г-на де Бовилье безмерно удручала грозившая ей опасность, исходившая, по ее мнению, от него самого; между тем он опасался, как бы ей не повредили другие, и принимал все разумные меры предосторожности, дабы воспрепятствовать этому. Я стоял от нее так далеко, что от меня она не ждала никакой беды; у нас с ней никогда не было коротких отношений. Сблизиться с нею был о возможно только посредством карт, но я вовсе не играл; прочие способы были весьма затруднительны, да я их и не искал. Дружба моя с обоими герцогами и строгий образ жизни отпугивали ее от меня — она вообще отличалась робостью; возможно, ее недоверие подогревала и г-жа де Ментенон, которая меня не любила; но до полного отчуждения дело не доходило благодаря тому, что я был связан тесной дружбой со многими близкими к ней дамами, например с герцогиней де Вильруа, ее высочеством герцогиней Орлеанской, г-жой де Ногаре и некоторыми другими; не говорю уж о ее дружелюбии и о том, что если бы она в самом деле относилась ко мне с предубеждением, то не пожелала бы, чтобы г-жа де Сен-Симон сменила герцогиню дю Люд;[277] однако же дофина добивалась для нее названной должности, пускаясь ради этого на всевозможные хитрости и уловки. Дофину не меньше, чем ей, хотелось, чтобы эта должность досталась г-же де Сен-Симон. Он не скрывал этого от самой г-жи де Сен-Симон: уважая ее благонравие и твердые правила, ценя в ней обаяние и кротость, он питал к ней доверие и дружбу, а главное, был уверен, что может на нее положиться, в чем постоянно убеждался в тесном кругу приближенных и во время увеселительных прогулок с герцогиней Бургундской, в особенности после замужества герцогини Беррийской, которая, непременно вовлекая г-жу де Сен-Симон в их общество, приучила всех к ее присутствию, и все были очарованы присущим ей сочетанием добродетели, кротости, благоразумия, здравомыслия и скромности, которое было весьма заметно при исполнении ею обязанностей, кои безмерно затруднялись как капризным характером герцогини Беррийской, так и ее темпераментом и снискали г-же де Сен-Симон огромное уважение этой принцессы и в то же время дружбу и доверие герцога Беррийского; к тому же она всегда пользовалась подчеркнутым уважением короля и г-жи де Ментенон и с тех пор, как находилась при дворе, приобрела себе там всеобщую любовь и прекрасную репутацию, не прилагая к тому никаких усилий, а главное, не прибегая к низостям или хотя бы мало-мальски неприглядным средствам, но всегда заботясь о собственном достоинстве, что также способствовало высокому мнению о ней и возбуждало к ней у всех особое почтение; всю жизнь это служило мне огромной поддержкой и неизменно весьма помогало. Только что я сказал, что г-жа де Ментенон меня не любила. Тогда я об этом только догадывался; сей предмет заслуживает, чтобы я остановился на нем подробнее, рискуя несколько повториться. Г-жа де Ментенон давно уже меня ненавидела, хотя я ничем перед ней не провинился. Об этом после смерти короля рассказал мне Шамийар, который раньше не подавал мне на это ни малейшего намека. Итак, Шамийар рассказал мне, что в ту пору, когда он изо всех сил старался примирить со мной короля и вернуть мне прежнее положение в Марли, оказалось, что дело не столько в короле, сколько в г-же де Ментенон; ему пришлось с ней спорить, и дело не раз доходило до стычек, причем довольно жарких; однако ему никогда не удавалось ни смягчить ее на мой счет, ни разузнать хотя бы, в чем дело, ибо она отделывалась общими местами; ценой невероятных трудов и затратив уйму времени ему удалось наконец улестить самого короля, и тот скрепя сердце и только из милости к Шамийару дал себя переубедить; меж тем г-жа де Ментенон осталась моей постоянной и стойкой противницей. Человек скромный и преданный, Шамийар не захотел посвящать меня в эту тайну; возможно, он не желал причинять мне лишнюю тревогу и беспокойство, поскольку все равно не знал, чем тут можно помочь, и поведал мне эту историю уже после, когда все было позади. Это запоздалое открытие, уже вполне для меня бесполезное, подтвердило мне справедливость моих подозрений, которые, правда, не простирались столь далеко. Я подозревал, что герцог Мэнский, заигрывавший со мною самым невероятным образом, о чем было рассказано выше,[278] обозлился, что не сумел не только меня приручить, но даже просто сблизиться со мною, и решил, что я его тайный враг и при моем ранге представляю для него опасность; я предполагал, что и он, и герцогиня Мэнская зачем-то неустанно за мной наблюдают; они и внушили, как я думал, г-же де Ментенон неприязнь ко мне, оказавшуюся, по словам Шамийара, сущей ненавистью. Ни с кем из окружения г-жи де Ментенон я не знался; я никогда не делал попыток с нею сблизиться; эта вспышка вражды была совершенно необъяснима; я не подавал к ней ни малейшего повода и, желая забыть о ней, никогда о том не беспокоился, потому что и сама г-жа де Ментенон, и многое из того, что она делала, внушали мне желание держаться от нее подалее. В дальнейшем, благодаря тесным связям с герцогами де Шеврезом и де Бовилье, с одной стороны, с герцогом Орлеанским — с другой, а также с канцлером, я получал все больше свидетельств нелюбви, которую питала ко мне эта удивительная фея, и недобрых услуг, кои она явно мне оказывала; сам не понимаю, как мне удалось от них спастись, а также как уберегся я от происков Ньера, Блуэна и главных слуг герцога Мэнского, от которых меня нередко предостерегал и защищал Марешаль. Кроме того, не могу понять, откуда взялось и уж тем более как могло сохраниться то постоянное и даже личное уважение, которое всегда проявлял ко мне король с тех пор, как Марешаль выхлопотал мне у него аудиенцию, и вплоть до самой смерти, каким образом уживалось оно с враждебностью ко мне ближайшего окружения короля, не раз уже после аудиенции доходившей до опасных обострений, о коих в дальнейшем еще будет рассказано. Подчас из прихоти король по иным поводам вздорил с г-жой де Ментенон. Герцог Мэнский, робкий и трусливый, старался навредить мне ее руками или через слуг. Я не слышал о, том, чтобы он когда-нибудь в открытую порочил меня при короле. Он вел свои подкопы, но, как будет видно из дальнейшего, всегда усиленно передо мною заискивал, обнаруживая при сем незаурядное терпение, поскольку его не обескураживала безуспешность усилий.